Труппа Анны Павловой жила одной семьей. Артистка сама следила за здоровьем своих «детей» и ожидала от Дандре постоянной заботы о балеринах.

Любимым праздником для Павловой было рождество. Оно всегда связывалось в ее сознании с Россией. Где бы ни заставал балерину сочельник, она непременно наряжала елку и заранее покупала всем подарки. И можно с уверенностью сказать, что тот волшебный миг, когда елка начинала сверкать зажженными свечами, доставлял самой Павловой наибольшую радость. Елку устанавливали и наряжали даже на палубе корабля, который вез труппу на гастроли в далекую Австралию, или в Индию, или в Южную Африку. Подарками Павлова и Дандре запасались еще в Англии. И как сказочный сон, вспоминали нотой артисты зеленую красавицу, украшенную искусственным снегом, под ночным небом экватора. Лишь однажды, в 1929 году, Павлова проводила рождественские дни в Айви-Хаузе — выпал двухнедельный отдых перед новым турне. Она радовалась, как ребенок, мешая смех со слезами: вспоминала Лигово, родной дом, маму, хлопотавшую в поисках подарка Нюрочке. Новый год вызывал у Павловой неизгладимые воспоминания о русской зиме, о первом посещении театра, «Спящей красавице» и «решении на всю жизнь».

По мнению Фокина, талант русской балерины особенно ярко проявился не столько в классических образах, не там, где она, правда, бесподобно «изображала неземные эфемерные существа», а в концертном номере «Рождество». То был танец, выражающий русский характер, — танец бесшабашного, разудалого веселья. Странствуя по всему свету, Анна Павловна всегда с гордостью признавалась, что она из России. У нее был свой дом в Англии, но то была все же вторая родина. Окруженная изо дня в день людьми разных национальностей: англичанами, поляками, немцами, индусами, меняя одну чужую ей обстановку на другую, она неизменно везде и всюду оставалась русским человеком.

Ее нередко спрашивали, где бы она хотела жить. И она отвечала с мечтательной улыбкой:

— Где-нибудь в России!

Если обращали ее внимание в Италии или Швейцарии на красоту гор, цветущих полей, морских далей, она тихо произносила:

— В России лучше!

И это несмотря на то, что балерина любила тепло и солнце и отдыхать ездила в Италию или на юг Франции. Ее организм легко переносил тропический зной, и она с удовольствием совершала прогулки под палящим солнцем. К тому же она считала, что тепло юга хорошо разогревает связки и делать ежедневный экзерсис в теплых странах легче и полезнее, чем в Англии.

Насколько Павлова была требовательна в вопросах искусства, настолько просто относилась к своим костюмам и пище. Она любила черный хлеб, гречневую кашу, грибы, чай с медом и вареньем, все, к чему она привыкла в России. Но, ведя, по существу, скитальческую жизнь, редко имела возможность есть эти простые кушанья.

В какой бы стране, городе или местечке Анне Павловне ни приходилось танцевать, если она встречала там русских, непременно задерживалась на день-другой. Она наслаждалась звучанием родных слов, русским гостеприимством.

Потребность в общении с родиной еще более обострилась в годы войны. Анна Павловна чисто по-женски разбиралась в ходе военных действий. Но об успехах русских солдат, например, в овладении новыми видами оружия рассказывала подробно всем друзьям, не говоря уже о Дандре. Он посмеивался над ней, она сердилась. Но опять заводила разговор о войне, России, русских солдатах, которые побили рекорды французов по метанию ручных гранат, восхищалась русскими летчиками. Она гордилась всяким нововведенном в русской армии, упрямо утверждая, что русские все могут.

Почти весь сезон 1916 года Павлова провела в Нью-Йорке, выступая на «Ипподроме», имевшем второе название «национального зрелищного предприятия Америки». Полгода по утрам шла «Спящая красавица». А вечерами Павлова танцевала в сборной программе… перед выступлениями ученых слонов, китайских фокусников и акробатов.

Дандре добывал для Павловой основные русские газеты и журналы. Газетная информация из России беспокоила Анну Павловну. Она читала об уличных беспорядках в Петербурге, переименованном в первые дни войны в Петроград.

В середине марта все газеты напечатали сообщение:

«Император Николай II отрекся от престола за себя и сына Алексея в пользу своего брата Михаила Александровича».

Павлова ощутила в себе на какой-то миг потребность немедленно, завтра же уехать в Россию. Так хотелось увидеть мать, старых друзей, слышать русские песни, говорить по-русски… Но… Дандре отрезвил ее: «Сейчас бросить труппу?! Мы должны возвратиться с нею в Лондон!»

Истинное призвание владеет творцом, как опутывающая его кандальная цепь. Он не чувствует этих кандалов, пока удовлетворяет свое призвание, но при попытке избавиться от плена становится беспомощным и бессильным. Павлова всем сердцем была на родине. Но это же чувство любви к России оправдывало ее кочевую жизнь. Именно сейчас она обязана еще деятельнее знакомить людей всего мира с замечательным русским искусством. Ведь искусство сближает народы. Так думала Павлова, находила в себе новые силы и продолжала гастроли.

Из Америки труппа Павловой перебралась в Мексику. Ее спектакли должны были состояться в Мехико. Город этот расположен на обширной равнине, окруженной горами. В нем были и музеи, и дворцы, и памятники великим людям. В этом культурном городе труппе Павловой предложили выступать перед сорокатысячной аудиторией на… арене для боя быков. И каждый раз, как нарочно, ровно в пять часов дня, когда артисты находились уже на арене, начинался дождь. Анна Павловна это совпадение принимала с юмором.

Дирижером в этой поездке был Теодор Штайер, австриец, окончивший консерваторию в Вене. До встречи с Павловой в 1910 году он дирижировал лондонским оркестром.

В один из таких дней, когда Штайер стоял уже за своим пюпитром и, как обычно, хлынул дождь, кто-то услужливо поднял над головой дирижера огромный зонт. Под такой «крышей» он и провел увертюру. Ситуация смешная, даже Павлова не могла удержаться от смеха, глядя на своего старого друга.

В Мехико Павлова исполняла и мексиканские национальные танцы. Каждый раз в конце номера к ней на сцену со всех сторон летели широкополые сомбреро, которыми мексиканцы особенно дорожат. Таким способом публика благодарила артистку. Еще более ценили зрители свои шляпы после того, как Павлова бросала их обратно владельцам.

Мексиканские танцы исполняла Павлова не случайно. В каждой стране, где ей приходилось бывать, она брала уроки национальной хореографии. Она никогда не упускала случая чему-нибудь научиться, справедливо полагая, что к тому же, «возвращая» народу его танец, она тем самым благодарила его за гостеприимство. Она требовала, чтобы и члены ее труппы приобщались к искусству страны, где они выступали, и добивалась для них специальных просмотров национальных танцев.

Раздумывая над происхождением танцев у разных народов, Павлова находила, что они рождены природой данного края и связаны с его бытом. Для нее самой природа оказывалась толчком к творчеству, причем «природу» она понимала широко — это и леса, и поля, и реки, и естественность в характере человека. Вот почему балерина так вдохновенно исполняла миниатюры: «Лебедь», «Калифорнийский мак», «Стрекоза», «Осенние листья». Интуиция как дар природы, естественность перевоплощения позволяли Павловой изображать средствами, доступными только ей одной, птиц, стрекоз, бабочек, даже цветы, листья.

Этой естественности и интуиции Павлова обязана своему детству, тому, что с ранних лет она научилась понимать сердцем шум леса, пение птиц, стук дождя, белизну снега, солнце. В каких бы странах она ни бывала, у каких бы народов ни училась, она никогда и нигде не теряла ощущения той природы, среди которой выросла. Воспоминания о России были опорой для художественной натуры Павловой.

Как только закончился контракт с Диллингемом и его контрагентами, Анна Павловна стала готовиться к отъезду и с ближайшим пароходом, направлявшимся в Англию, уехала в Айви-Хауз со всей своей труппой.