Молчание. Если бы я только мог выносить молчание. Молчание за общими трапезами. Молчание перед молитвами, во время и после молитв.

Хавура, как я понял, была задумана в молчании. Основатели утонули в мелководье молитвенника, его слова и мелодии казались им устаревшими, если не безнравственными, и уж точно неправильными и затасканными, и часто оказывалось, что если ни одно слово из богослужения не представлялось верным, то слов вообще не произносили, поскольку общее правило требовало следовать за тем, кто вел молитву. К счастью, ко второму году нашлись такие, кто пробил стену молчания и изобрели новые удивительные способы молиться, в то время как остальные все еще учились и запинались. В седьмом классе я изучал сидур с лерером Дунским по часу каждую пятницу (это было единственное время, когда мы должны были покрывать голову), и я быстро научился молиться (давенен): как выделять определенные фразы интонацией, какие молитвы можно пропеть, как Хвалебные гимны перетекают в благословения, благословения — в просьбы, просьбы — в славословие ангелов, славословие — в Амиду, которую читают стоя, а Амида — в чтение свитка Торы,[440] лежащего на специальной подушечке с широкой бархатной накидкой. То, что пытался мне сказать текст на иврите — иногда такой темный, а иногда такой ясный, — я решил просто принять на веру. Если те, кто был лучше меня, боролись и победили, мне этого было достаточно.

Мой дебют в качестве ведущего молитву должен был состояться в Шмини Ацерес, восьмой день праздника Суккес, и я попросил Ларри, который поступил в Брандайс на год раньше меня и отрастил окладистую бороду, дать мне соответствующие указания. Но Ларри, любивший подшутить над ближними,[441] не предупредил меня, что во время трех паломнических праздников,[442] одним из которых был Суккес, порядок молитв сильно отличается от будних дней и субботы, и Арту пришлось поправлять меня прямо посреди богослужения, причем он сделал это, напевая указания, ведь от реб Залмана Шехтера[443] мы узнали, что ради того, чтобы «спеть Господу песнь новую» (Пс, 149:1), не только можно, но даже похвально переходить на английский, когда тобой овладевает Божественное вдохновение. И хотя выполненный Филипом Бирнбоймом перевод молитвенника Сидур га-шалем[444] (сефардского извода), сотни экземпляров которого мы унаследовали после закрытия синагоги в Роксбари, не предназначался для столь творческого прочтения, мы все равно распевали его текст, заменяя некоторые совсем уж архаичные слова на современные. Поэтому, когда на 333-й странице Арт перебил меня, пропев написанный курсивом текст: «В праздники читать начинают отсюда», меня это не очень задело. Мне так нравился молитвенник, я ощущал такую любовь к каждой пометке и каждому подзаголовку в нем, что, когда в обычное субботнее утро опять наступила моя очередь, я стал распевать примечания Бирнбойма, не отделяя их от псалмов. Много лет спустя я встретил Филипа Бирнбойма в Нью-Йорке, на автобусной остановке на Бродвее. Этот гебраист, урожденный американец, был очень польщен, узнав, сколько радости доставил нам в Хавуре его молитвенник. Мелкие детали в этом разговоре я опустил.

Но чего я не мог вынести, так это молчаливой медитации.

Мы сидели в восточном стиле на полу на подушках, мужчины и женщины вперемешку, а те, кому требовалось сосредоточить свою духовную энергию — Стив З., Жанет, Арт, Барт, Майкл Б., Ноам, Ричи, — демонстрировали это, завернувшись в талесы[445] и молча раскачиваясь из стороны в сторону, но почему же все остальные тоже должны были сидеть в тишине, опасаясь, что их движения и песнопения нарушат внутренний покой тех, кто был настроен более мистически? Меня обижало их показное духовное превосходство, намек на то, что они приблизились к Богу больше, чем все остальные. Я полагал, что молчание — это нееврейская форма самовыражения.

Реб Залман, человек крупный и мускулистый, наш старший товарищ, первый из нас, кто женился и развелся, находил все новые способы заполнить молчание. Однажды он посвятил субботнее утро пантомиме и движению. Мы должны были служить Всевышнему языком тела; он демонстрировал нам разные манеры шокла,[446] то есть раскачивания из стороны в сторону, характерные для хасидов разных направлений — у хабадников одна, у гурских хасидов другая, у карлинских третья, еще у каких-то — четвертая; точно так же у каждой группы был свой собственный способ служить Всевышнему с помощью музыки, а поскольку на эту субботу пришелся еще и день рождения Баха, то в оставшееся время службы мы слушали Бранденбургские концерты в записи студии «Нонсух».

Главным из учеников реб Залмана был Ричи. В отличие от меня, Ричи ждал до тех пор, пока не почувствовал, что он полностью готов, и это совпало с субботой, которую Хавура проводила в приюте братьев-маристов.[447] «Пожалуйста, садитесь на пол», — пригласил он нас, когда мы вошли в большую комнату с ковровым покрытием, откуда были вынесены все стулья. Потом мы стали делать под его руководством дыхательные упражнения, закрыв глаза и расслабив мускулы, чтобы очистить разум. Звучал только его голос. Но все равно ты чувствовал хавера рядом с собой и касался его руки кончиками пальцев. Вместе мы освободились от власти обычных часов и погрузились во временную стихию субботы, времени над временем, отмеряемого особыми звуками: НЕ-НЕ-НЕ, ША-ША-ША, МА-МА-МА, НЕ-ША-МА, НЕ-ША-МА (что на иврите означает «душа»), а пока мы произносили эту мантру, лежа на спине, Ричи объяснял, в чем состоит кавана,[448] то есть духовное значение этого слова, которое столь естественно и неостановимо вырывалось из наших уст, — у него общий корень с «дыханием», НЕ-ШИ-МА, поэтому с каждым вздохом мы возносим хвалу Господу, а потом мы стали разбирать псалом КОЛЬ ГА-НЕ-ША-МА ТЕ-ГАЛ-ЛЕЛЬ ЙА, всякое дыхание будет славить Господа, га-ле-лу-йа. Одно-единственное слово, учил нас Ричи, будучи произнесенным с должной каваной, всеми фибрами внутреннего естества, стоит целого богослужения, стоит целой субботы.

Были такие, чья способность хранить молчание вошла в легенды. Стив З. получил приглашение присоединиться к Хавуре после того, как они с Артом полчаса сидели, смотрели друг на друга и улыбались. Этот оскал Чеширского кота появлялся всякий раз, когда вы достаточно долго смотрели на Стива. Стив З. жил на просторном чердаке вместе со Стивом Е., с которым его объединяли еще две черты: способность к поистине марафонскому молчанию и подружка Рози. Однажды я видел ее в ванной, и на еврейку она была непохожа. Воображая, чем они там втроем занимаются помимо курения травки, я не мог уснуть ночами в те полгода, когда ждал возвращения Эбби из Израиля. Родители Стива З. пережили Катастрофу, и он мог бы говорить со мной на идише, если бы вообще разговаривал. У Стива Е. была совсем другая история. Отдалившись от своего отца, кинопродюсера, который делал, что хотел, употреблял наркотики и владел квартирами в Гринвич-Виллидж, Токио и Париже, Стив был ближе к матери, входившей в пятерку самых успешных деловых женщин Америки, но с тех пор, как он присоединился к Хавуре, он предпочитал общаться с дедом, ортодоксальным раввином. Стив Е. заново родился как еврей на вершине горы Кадиллак в штате Мэн. Он забрался на гору, чтобы насладиться пейзажем и тихим голосом Бога, звучащим в цветах и мхах. Там в одиночестве, одетый только в талес, он любовался природой, изучал цветовые сочетания — растений и мертвого гранита, земли и неба, пока талес не превратился в шкуру, в которую первобытный человек заворачивался, чтобы защитить себя от холода, а сам Стив не стал Адамом. Он начал давать имена всему увиденному и принес в жертву на самодельном алтаре ягоды и травы. С тех пор Стив Е. исполнял те заповеди, которые были дарованы ему на его личном Синае.