Когда отец поет — это всегда добрый знак. А Ева, уже десятиклассница, пытается втянуть отца в разговор, используя свои познания в канадской истории. Разве крестьяне Квебека, спрашивает она, не в рабстве у церкви? Крошечная англоговорящая элита управляет банками и тяжелой промышленностью, точно как тогда немцы в Румынии. А евреи застряли где-то посредине. У Канады нет собственной конституции. Мы все еще подданные королевы! «Как ты можешь сравнивать! — наконец отвечает отец — Королева правит только номинально. Правительство, промышленность, университеты открыты для каждого. Когда вырастешь, Евале, ты сможешь стать, кем захочешь, — историком, писателем, даже политиком». — «Да, только королевой она стать не может!» — вклиниваюсь я, позволяя тем самым маме вступить в разговор. Как-то, рассказывает она нам, на день рождения королевы Елены объявили, что вся Румыния должна вывесить пурпурные флаги. Тогда в Бухаресте жил бедный еврейский портной, у него не было денег на отрез пурпурной ткани, и поэтому он взял и вывесил в окне пурпурные панталоны своей жены. «Смотрите! — закричали железногвардейцы.[258] — Жиды насмехаются над нами!» — и устроили евреям ужасный погром.

Но их ненависть к нам, сказала мама, несравнима с нашей ненавистью к самим себе. Теперь, когда она оседлала своего любимого конька, мы уже понимаем, каков будет следующий номер — песня об еврейских девчонках, «Жидовкес»:[259]

В последней строфе самоненавистницы получают по заслугам — их выдают их собственные носы, единственное, что они не в состоянии «закамуфлировать», и это ужасное слово, закамуфлировать, звучит хуже любого ругательства. От него несет гнилью, как от того убийственного определения, «malheur de richesse»,[261] которое она держит про запас для особо ненавистных ей людей: всех этих святош ее круга, всех этих нуворишей, под которыми она подразумевает евреев Вестмаунта, шикарного района, где они поселились по прибытии в Канаду в 1940-м, чтобы жить поближе к остальным братьям Роскисам. Уж ей это нужно было меньше всего, но разве она могла выбирать? И вот однажды она попала на свадьбу в Шаар га-Шомоим[262] — в «храм», который отстроили себе эти вестмаунтские евреи. Война была в самом разгаре, и новости из Европы были такие — хуже некуда. Кому вообще могло прийти в голову устроить в такое время эдакую затейливую свадьбу? Как только невеста появилась в проходе между креслами, оркестр разразился «Песней без слов» Мендельсона — и мама была потрясена. Почему именно эта мелодия? Авром Рейзен написал к ней слова, когда во время погрома 1919 года был убит драматург А. Вайтер,[263] — польские легионеры выволокли его на улицу и расстреляли в упор, прямо сквозь его подругу, которая пыталась своим телом заслонить Вайтера, и на похоронах вся шедшая за гробом молодежь Вильно, все главы общины пели:

Как они посмели осквернить этот священный гимн, использовав его для заурядной свадьбы? В тот момент мама решила — с нее достаточно. Она перевезет нас в еврейский район, подальше от всего этого лицемерия. Таким образом, благодаря песне Мендельсона мы переехали в Утремон, там она записала нас в Фолкшуле, и наши идишские учителя вырастили нас такими, какие мы есть, — гордыми евреями.

Она оказалась права. Точно перед озером Георга у нас спустило колесо, в том самом месте, где в прошлом году нас остановили за превышение скорости. Что с этим озером Георга? Когда они уже наконец закончат строить шоссе номер 87 между штатами, чтобы мы могли его объехать? Готова поспорить — нас выдают наши квебекские номера. Спустившее колесо меняют целую вечность, и по тому, с каким овечьим выражением лица отец достает свой кошелек, мы понимаем — заплатить придется от души. Может быть, потому, что оправдались самые худшие ее ожидания, или, как обычно в действительно трудные моменты, она успокаивается и забывает про тишлидер, бундовские песни и гимны. Теперь настал час Александра Вертинского,[264] самого популярного сочинителя песен их молодости, — эти песни она споет и по-русски и на идише, в неподражаемом переводе того самого вундеркинда, Лейба Стоцкого, — их он переводил именно для нее, Маши, «Соловья», и еще он хотел доказать всем этим ассимиляторам, что виленская молодежь поет на идише не по незнанию русского, ведь идиш — это их личная гордость, это их мир.

И что это был за мир, мир влюбленных, пьющих горькое вино, приговоренных к вечной скорби и презрению, но всегда в столь совершенных рифмах.

Мама сотворила свое чудо, точно так же, как и той мартовской ночью в Закретском лесу, где она околдовала отца еще одним переводом Стоцкого, на этот раз с польского, а не русского, поскольку становится поздно, и мы должны заночевать в мотеле, «в мотле» — ради смеха отец произносит это слово как идишское имя, и нужно доставать все из багажника. А завтра, после сытнейшего завтрака, мы вновь отправимся в путь, Ева и я прилепимся носами к противоположным окнам, погрузившись в серьезнейшее соревнование — после того, как выедем на Масс-Пайк,[265] — кто найдет самые экзотические номерные знаки, она кричит — Оклахома, а я ей в ответ — Миссисипи. И это занимает нас, пока наша машина не съезжает на шоссе номер з — мы уже совсем рядом с Кейп-Кодом. Здесь мы встречаем караван солдат с какой-то секретной армейской базы, тех самых отважных бойцов, что освободили Пауля Трепмана[266] из Берген-Бельзена, и одному из них, у которого была ампутирована нога, кузина Соня радостно подарила свою девственность на корабле, везшем ее в Америку, где она была единственным гражданским лицом, поскольку тогда, перед самым концом войны, обменивали военнопленных. Они махали нам из кузовов армейских грузовиков и кричали: «Квебек! Эй, Квебек!» Вот мы почти уже в безопасности, и две недели проживем в деревянном коттедже с крышей, покрытой дранкой. Мама часами будет просиживать в сосновом лесу за чтением идишских газет, эти сосны наверняка напоминают ей какое-то другое место, возможно Друскининкай[267] или дачу в Ритро,[268] где отец попросил ее пришить пуговицу к пиджаку, поскольку должен был навестить больную мать, и Бейлис, увидев их идущими вместе, сказал — Фун айх вет зайн а шейн порл, когда-нибудь из вас получится чудесная пара, а они даже еще не начинали встречаться, и она еще не порвала с Зайдманом.