«При ближайшем рассмотрении, — пишет Макнайт обиженно, — он оказывается скорее страстным политическим агитатором, чем скромным врачом. Он мрачно бормочет советы западным державам, намекая на приближение конца. Он, похоже, с терпимостью относится к русской позиции и враждебен американским оборонительным планам».

Макнайт записал поразительный разговор со Швейцером, вполне, с его точки зрения, «разоблачительный». Когда журналист-международник, вторгаясь в столь слабо знакомую ему сферу этики, стал допытываться, для чего доктор Швейцер лечит больных, не является ли это экспериментом в рамках христианства и так далее (как видите, полный набор гриновского Паркинсона), Швейцер встал с места и спросил в упор:

«Почему Англия связывает себя с воинственной политикой Соединенных Штатов? Разве не ясно, что сегодня американские намерения более опасны, чем намерения русских, потому что американцы настойчиво отказываются положить конец испытаниям?»

«...Я сказал, — продолжает Макнайт, — что сегодня человек Запада не чувствует себя вправе выбирать собственную судьбу. Швейцер открыл глаза и склонился ко мне. „Тогда он обречен, — сказал он резко. — Спасение в нем самом, и он должен развить в себе большую человечность. Каждый в этих вопросах должен сам стоять на своих ногах“.

«Я сказал, что, рассуждая реально, мы можем сказать, что, поскольку ядерная бомба сократила войну в Японии, она только спасает жизни. Он сказал с большой убежденностью: „Рассказать вам, что случилось на самом деле? Трумэн хотел применить бомбу не для того, чтобы закончить войну в Японии, а для того, чтобы показать, что у него есть бомба. Ученые были против ее применения; они были в ужасе, но ничего не могли поделать. С союзниками не советовались, их просто известили“. На мгновение он заглянул мне в глаза, а потом добавил: „Эйнштейн был моим другом. Я знаю!“

Швейцер, много читавший и думавший о радиации, заявил Макнайту:

«Успокаивающие статистические данные, выпускаемые учеными и государственными органами, сплошная ложь. Воздействие заражения уже сказывается на многих случаях неудачных родов».

«Первый важный шаг для Англии, — сказал Швейцер Макнайту, — порвать военные связи с США».

«Только так вы остановите поток ядерного оружия, которым вас в противном случае завалят. Освободившись, вы, может быть, сумеете восстановить свои индивидуальные человеческие права и вашу обычную человечность».

Однако, заканчивая беседу с журналистом, Швейцер грустно сказал ему: «Напишите вашу книгу, но будьте готовы к тому, что вы попадете в тюрьму. Это я говорю совершенно серьезно. Те, кто верит в этику, как Рассел, которого я хорошо знаю, никогда не бывают в почете. Их всегда преследуют...»

Видя насквозь слабоумную цивилизацию современного западного мира и продажность его прессы, Швейцер все-таки не мог усомниться в порядочности сидевшего перед ним человека. Макнайт не попал в тюрьму. Он написал все, что нужно было властям и конформистским массам.

Кроме журналистов, Ламбарене посещали просто поклонники ламбаренской больницы (они тоже писали отчеты), богатые странники и даже массовые туристы. Африканские путеводители упоминали теперь Ламбарене среди достопримечательностей континента — вслед за пирамидами и водопадом Виктория. Туристы, приезжавшие сюда, ожидали увидеть гигантскую фигуру Прометея, которого клюет орел или хотя бы «жареный петух». А видели старенького Геракла, который спокойно и с достоинством чистит авгиевы конюшни, повторяя единовременный подвиг юного Геракла ежедневно уже на протяжении полстолетия.

Что касается ритуала приема гостей, то Фрэнк вспоминает, что Швейцер не забывал и о правилах политеса.

«Когда прибыл, например, полный самолет французских генералов, доктор Швейцер даже приоделся. Это была довольно несложная процедура... При звоне колокольчика доктор Швейцер поднялся из-за письменного стола и надел шлем. Однако, выйдя из комнаты, он передумал и вернулся. Он открыл ящик, до отказа набитый веревочками, карандашами и ластиками, с ловкостью, выработанной годами, просунул туда руку и извлек на свет божий малюсенький, закрепленный на булавке, бывший некогда черным галстук-„бабочку“. Булавка была непохожа на те, чтовыпускают теперь в массовом количестве. Вероятно, еевыковал какой-нибудь кузнец из Гюнсбаха много лот тому назад. Швейцер торопливо приколол ее и теперь чувствовал себя окончательно подготовленным к приему высоких гостей.

Он спустился навстречу им по трапу. Но поскольку пирога, подвозившая высокопоставленных лиц, еще не подошла к причалу, он вынул захваченный с собою мешочек рису и стал кормить цыплят у тропинки. Потом последовали обычные рукопожатия, и гости были приглашены на завтрак. Один из прибывших, человек в пенсне, по всей вероятности армейский капеллан, сделал то, что здесь делали за столом очень редко; он встал и произнес торжественную речь, в которой просил бога ниспослать доктору Швейцеру здоровья и сил на долгие годы. Швейцер внимательно выслушал и отозвался очень кратко. Он сказал: «Будем надеяться, что господь нас слышит».

«В такие мгновения в глазах Швейцера появляется огонек, который не одобрил бы ни один профессиональный заклинатель, и огонек этот сопровождается особым подмигиванием, которое исчезнет из этого мира вместе со Швейцером».

В книге Казинса описан подобный же ритуал встречи старого поклонника Швейцера Эдлая Стивенсона. По пути от пристани бывший кандидат в президенты прихлопнул москита на руке Швейцера, и доктор сказал сердито:

— Не нужно было делать это. Он был мой москит. К тому же, чтобы справиться с ним, нет необходимости вызывать Шестой флот США.

Впрочем, о политике Швейцер с этими гостями разговаривать не хотел:

«Когда они спрашивают у меня о политике, я притворяюсь, что я еще более глух, чем на самом деле».

Заражение мира радиоактивными осадками — это, по мнению Швейцера, больше не было «политикой»: это был главный вопрос жизни на земле, проблема Уважения и Неуважения к Жизни. Тем не менее это было активным вмешательством в дела мира, к которому с неизбежностью привела Швейцера его действенная этика.

28 апреля 1957 года, через год после опубликования «Декларации совести», по норвежскому радио было прочитано первое воззвание Швейцера по поводу угрозы радиоактивности, нависшей над жизнью нынешнего и главным образом грядущих поколений людей и животных. Напомнив, что год назад он уже привлекал внимание к опасности радиоактивного отравления воздуха и земли в результате испытаний, Швейцер отмечает, что с тех пор непрестанно раздавались пропагандистские выступления, отрицающие как опасность испытаний, так и необходимость их немедленного прекращения. Швейцер привел несколько примеров из потока «утешающей» пропаганды, наводнившей мир. Прежде всего оп процитировал заявление Американского комитета по атомной энергии:

«...Нынешнее и потенциальное воздействие постепенного роста радиоактивности в воздухе на наследственность сохраняется в терпимых пределах».

Всякого неоглупленного и непредубежденного читателя такое заявление должно было бы насторожить. Что означает выражение «в терпимых пределах»?

«Смысл туманного рассуждения о „терпимых пределах“, — говорит Швейцер, — вероятно, заключается в том, что количество детей, которые будут рождаться изуродованными, будет недостаточно велико, чтобы оправдать прекращение испытаний».

И правда: ну родятся несколько сот уродов у счастливых молодоженов, стоит ли из-за этого прекращать испытания столь благородного оружия, как атомная или водородная бомба?

«Результаты всей этой арифметики вовсе не так надежны, как это хотели бы представить», — говорит Швейцер. Он приводит элементарные (для человека думающего) данные. За последние годы так называемый «допустимый предел радиации» приходилось снижать много раз. То есть при более тщательном рассмотрении он оказывался недопустимым. Если в 1934 году это было сто единиц радиации в год, то теперь предел этот официально снижен до пяти, а во многих странах установлен еще ниже. Доктор Лористон Тэйлор (США) и многие другие вообще не берутся сказать, существует ли безвредная доза радиации (а доктор Тэйлор — один из крупнейших американских авторитетов в области защиты от радиации).