Весь остаток дня судья провел запершись в своем кабинете с кузеном Ричардом и стряпчим Вандерсколом, и никто, кроме Элизабет, не был туда допущен. Глубокая печаль Мармадьюка передалась и его дочери, обычная ее веселость покинула ее, умное личико девушки стало серьезным и сосредоточенным. Эдвардс, на долю которого в тот день выпала роль недоумевающего, хотя и весьма зоркого наблюдателя, был поражен этой внезапной переменой в настроении членов семьи, — он даже подглядел слезу, скатившуюся по щеке Элизабет и затуманившую яркие глаза не очень свойственной им мягкостью.

— Получены дурные вести, мисс Темпл? — осведомился он, и сказано это было с таким интересом и сочувствием, что Луиза Грант, которая сидела здесь же в комнате, склонившись над рукоделием, подняла голову, бросила на молодого человека быстрый взгляд и тут же вспыхнула от смущения. — Я догадываюсь, что вашему отцу скоро потребуется посланец, и готов предложить свои услуги. Может быть, это вас несколько успокоит…

— Да, мы получили плохие известия, — ответила Элизабет, — и, возможно, отцу придется ненадолго уехать. Но я постараюсь уговорить его послать вместо себя кузена Ричарда, если поселок некоторое время сможет обойтись без шерифа.

Юноша промолчал, краска медленно заливала его лицо. Затем он сказал:

— Если дело такого рода, что я мог бы выполнить…

— Оно может быть доверено только близкому лицу, человеку, которого мы очень хорошо знаем.

— Но неужели вы меня мало знаете, мисс Темпл? — воскликнул Эдвардс с горячностью, которую он хотя и редко, но все же проявлял порой во время откровенных, дружеских бесед с молодой девушкой. — Вот уже пять месяцев, как я живу под вашей крышей, и я все еще для вас посторонний?

Элизабет, как и Луиза, занималась шитьем. Склонив голову набок, она делала вид, что приглаживает лежавшую у нее на коленях ткань, но рука у нее дрожала, щеки горели, и слезы на глазах высохли: по всему было видно, что девушка преисполнена живейшего интереса и любопытства.

— Много ли мы внаем о вас, мистер Эдвардс? — сказала она.

— Много ли? — повторил за ней юноша, переводя взгляд с лица Элизабет на кроткое личико Луизы, выражавшее в этот момент такое же любопытство. — Мы столько времени знакомы — неужели вы не успели меня узнать?

Элизабет медленно подняла голову, и выражение смущения и любопытства на ее лице сменилось улыбкой:

— Конечно, нам известно, что вас зовут Оливер Эдвардс. Как вы, кажется, сами рассказывали моей подруге мисс Грант, вы уроженец здешних мест, и…

— Элизабет! Мисс Темпл!.. — воскликнула Луиза, вспыхнув до корней волос и задрожав, как осиновый лист. — Вы неправильно меня поняли… Я… это всего лишь мои догадки. Но, даже если это правда и мистер Эдвардс действительно в родстве с туземцами, какое право мы имеем упрекать его? Чем мы лучше — по крайней мере я, дочь скромного, бедного священника?

Элизабет с сомнением покачала головой и даже рассмеялась, но ничего не ответила. Заметив, однако, печаль на лице подруги, задумавшейся вдруг о трудной, полной лишений жизни своего отца, она сказала:

— Смирение заводит вас слишком далеко, Луиза. Дочь духовного лица стоит превыше всех. Ни я, ни мистер Эдвардс не можем почесть себя равными вам. Впрочем, я имею право говорить так только в отношении себя. Как знать, быть может, мистер Эдвардс высокая особа, скрывающая свое подлинное имя.

— Вы правы, мисс Темпл. Тот, кто является верным слугой царя царей, занимает самое почетное место на земле, — ответила Луиза. — Но весь почет принадлежит ему одному, а я лишь дитя бедного, одинокого человека и не могу претендовать ни на что большее. Почему же мне, в таком случае, считать себя выше мистера Эдвардса? Только потому, что он, возможно, дальний, очень дальний родственник Джона Могиканина?

Луиза невольно выдала подлинное свое отношение к предполагаемому родству Эдвардса со старым воином-индейцем, и Элизабет и Оливер Эдвардс обменялись весьма выразительными взглядами, но ни та, ни другой не позволили себе даже улыбнуться простоте девушки.

— Да, должен признать, мое положение в этом доме несколько двусмысленно, — сказал Эдвардс, — но я, можно сказать, приобрел его ценой своей крови.

— И притом крови потомка туземных властителей! — весело воскликнула Элизабет. Как видно, она не слишком верила в индейское происхождение молодого человека.

— Неужели моя внешность так красноречиво говорит о моем происхождении? Кожа у меня смуглая, это верно, но она ведь не очень красная, не краснее, чем у всех.

— Нет, краснее, во всяком случае в данный момент.

— Ах, мисс Темпл, вы недостаточно разглядели мистера Эдвардса, уверяю вас! — воскликнула Луиза. — У него глаза совсем не такие черные, как у могиканина, они даже светлее ваших. И волосы не так уж темны.

— В таком случае, быть может, и я имею основания претендовать на индейское происхождение. Я была бы искренне рада, окажись это действительно так. Должна признаться, меня печалит вид могиканина, когда он бродит одиноко и уныло, словно загробный дух какого-нибудь древнего владыки здешнего края, и я чувствую, как мало у меня прав владеть этими землями.

— Да? Вы в самом деле так думаете? — воскликнул юноша столь взволнованным тоном, что обе девушки были поражены.

— Разумеется, — ответила Элизабет, как только опомнилась от удивления. — Но что я могу тут сделать? И что может сделать мой отец? Если мы предложим старому индейцу кров и средства к существованию, он от них откажется. Он привык к иной жизни и не в состоянии изменить свои привычки. И мы не в силах также, будь мы даже столь безумны, что пожелали бы этого, вновь превратить распаханные поля и благоустроенные поселения в глухие, непроходимые леса, отраду охотника, как того хотелось бы Кожаному Чулку.

— Вы правы, мисс Темпл, — ответил ей Эдвардс. — Что вы можете тут изменить? Но есть все же нечто, что вы сможете сделать и, я уверен, сделаете, когда станете полновластной хозяйкой этих прекрасных долин: пользуйтесь вашими благами, но не забывайте о сирых и неимущих, будьте к ним щедры. А больше этого вы действительно сделать не в состоянии.

— И это тоже будет немало! — воскликнула Луиза улыбаясь. — Но, несомненно, найдется некто, кто возьмёт из рук Элизабет управление всеми этими благами.

— Я не собираюсь отвергать замужество, как на словах поступают глупые девушки, которые сами только о том я мечтают с утра до вечера. Но, не давая обета безбрачия, я все равно монахиня, ибо как мне найти себе мужа в наших дремучих лесах?

— Да, здесь вам нет пары, мисс Темпл, — ответил Эдвардс с живостью. — Здесь нет никого, кто посмел бы надеяться снискать вашу благосклонность и назвать вас своей женой. Я уверен, вы будете ждать, пока не появится тот, кто будет вам ровня. А если он так никогда и не появится, вы предпочтете прожить жизнь без спутника, вот так, как вы живете сейчас, — всеми уважаемой, почитаемой и любимой.

Очевидно решив, что он высказал все, что от него требовала учтивость, молодой человек встал, взял шляпу и поспешно вышел. Луизе, возможно, показалось, что он сказал даже больше, чем того требовала простая любезность, ибо она вздохнула — вздох был так тих, что она сама едва его расслышала, — и вновь склонилась над шитьем. Возможно также, что мисс Темпл не прочь была услышать еще что-нибудь, — во всяком случае, взгляд ее с минуту был прикован к двери, в которую вышел молодой человек, но затем она быстро взглянула на подругу. Затянувшееся молчание показало, какую остроту может придать разговору двух молоденьких девушек, не достигших еще и восемнадцати лет, присутствие двадцатитрехлетнего молодого человека.

Первым, кто попался навстречу мистеру Эдвардсу, когда он вышел или, вернее, выбежал из дома судьи, был низенький и коренастый стряпчий с большой связкой бумаг под мышкой. На носу у него красовались зеленые очки, словно владелец их стремился усилить ими свою зоркость, когда приходилось раскрывать обманы и плутовство.

Мистер Вандерскол был человек достаточно хорошо образованный, но тугодум. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, он всегда был настороже, потому что в свое время пострадал от своих более шустрых и ловких собратьев, которые начинали свою карьеру в судах Восточных штатов и которые всосали хитрость с молоком матери. Осторожность этого джентльмена сказывалась во всех его поступках, проявляясь в необычайной методичности, пунктуальности, а также и в некоторой робости. Речь стряпчего так изобиловала вводными предложениями, что слушатели еще долго потом доискивались ее смысла.