— Вам остается утешаться тем, что в свое время неплохо пожили, — Настя понимала, что её ехидство неуместно, но удержаться не смогла.

— Что вы имеете в виду? — насупился Главный.

— Льготы, привилегии всякие, многое из того, что было недоступно большинству…

— Настя, вы умная женщина и прекрасно понимаете, что вся эта трескотня про привилегии партократов — не более, чем пропагандистский трюк в борьбе за власть. Ну что я имел? Пятьсот пятьдесят рублей оклад, талонную книжку в столовую диетического питания на Грановского, в просторечии «кормушку», на семьдесят рублей, путевки в санаторий для меня и супруги раз в год со скидкой — мне пятьдесят процентов платить, ей — семьдесят… Да, вот ещё что… Были мы прикреплены к поликлинике на Сивцевом Вражке, а ко мне была прикреплена машина… Не густо, уважаемая Анастасия Игнатьевна, если учесть, что работал я круглые сутки и много лет подряд. Знаете ли вы, сколько моих друзей легло в землю в сорок-сорок пять лет от инфарктов, стрессов, нечеловеческих перегрузок?

Голос Главного дрожал от возмущения.

— Это вам не виллы на Лазурном берегу, не десяток резиденций по всей стране, и, наконец, не квартиры на Кипре, в Париже и ещё черт знает где!

— Да уж, — согласилась Настя. — Ныне даже средний чиновник за год уворовывает больше, чем вы заработали за всю жизнь.

— Рад, что вы это понимаете, — почти торжествующе произнес Главный. Он всегда был упрямым и своенравным и мало кому в редакции удавалось его переспорить. Но тогда ещё действовал авторитет должности, а сейчас… Сейчас он просто был прав.

Главный лихо хлопнул рюмку коньяка и, отдышавшись, продолжил свой монолог:

— Вы понимаете, что они творят, эти… эти…

— Сволочи… — подсказала Настя.

— Вот именно, сволочи! Страна сдвинулась, свихнулась, завиляла задом на орбитах Истории! Миллионеры и бомжи, жирующие банкиры и нищие на каждом углу, уголовные «авторитеты», пришибленные безработные… Поколения, которые победили фашизм, построили страну, лишены медицинской помощи, лекарств, пенсии не хватает даже на каждодневный пакет молока с батоном хлеба. И знаете, зачем они это делают?

Настя понимала, что вопрос чисто риторический и сейчас последует на него ответ:

— Страну разворовали, а теперь уничтожают тех, кто помнит её другой, знает, что можно жить иначе… На остановке троллейбуса на Тверской у родной когда-то газеты видел «запаянный» в витрину плакатик: «Долой, кровососов-богатеев!»

— Я ведь тоже не бедненькая дамочка, — посчитала нужным уточнить Настя.

— Знаю, читал. Неожиданная удача — можно только порадоваться за вас. Но вы не воровали, не убивали…

«Эх, знал бы ты, мой дорогой Главный, что за этой „удачей“», — тоскливо подумалось Насте. Она нарочито бодро произнесла:

— Ладно, не будем о плохом. Давайте о хорошем…

Но сменить «пластинку» не удалось. Как и многим старикам, Главному нужен был лишь повод, чтобы выговориться. И он стал говорить о том, как тошно жить, когда неделями молчит телефон, когда ты никому не нужен, твои ровесники уходят один за другим из жизни, а вся твоя жизнь, оказывается, была то ли преступной, то ли ошибочной. Пытался писать мемуары — ведь столько видел, пережил, со многими великими людьми встречался! Написал несколько глав и бросил, потому что понял — никому это не нужно.

— Из редакции кто-нибудь был, звонил?

— Вы, Анастасия Игнатьевна, первая.

— Поганцы мелкотравчатые, — вырвалось у Насти.

— Не будем судить их строго, — ответил Главный, все в душе у него уже перегорело. — Вы вот мне сюрприз преподнесли… А была такая ершистая, строптивая… Помню, как от меня требовали, чтобы я вас уволил после ваших острых выступлений…

— Я знаю…

— Только вы не подумайте, что я напоминаю об этом, как о каком-то своем «подвиге». Обычное было дело. Извините, вырвалось.

— Я у вас многому научилась, — сказала Настя. — Вы были для меня Главным, им и остались…

Она попыталась найти какие-то особые слова, ибо её переполняла нежность к этому старику, которого она помнила энергичным, деятельным, распоряжающимся судьбами людей. Ведь порою одного слова его было достаточно, чтобы журналист получил квартиру, уехал на работу в закордонные дали, печатался из номера в номер. По публикациям в газете награждали их героев орденами, а по критическим выступлениям начинались расследования, и иные «действующие лица» быстренько оказывались под следствием. Настя помнила, как после командировки во Фрунзе она рассказала Главному о молодой балерине Киргизского театра оперы и балета. «Айсулу необычайно талантлива!» — Настя восторженно сказала Главному. «А вы напишите», — сказал Главный. «Но я ничего не понимаю в балете!» — призналась Настя. «А вы пишите не о балете, а о талантливой Айсулу, — посоветовал Главный. — Я дам задание, чтобы из Фрунзе самолетом прислали её фотографии».

Материал был опубликован и через некоторое время Настя получила странную телеграмму от Айсулу: «Спасибо, я навеки твоя раба». И подпись: «Народная артистка республики». Ларчик открывался просто. Каждое утро первому секретарю ЦК компартии республики клали на стол московские газеты, в которых помощник красными «галочками» отмечал материалы о Киргизии. Первый прочитал очерк Насти об Айсулу и вызвал заведующего отделом культуры. Спросил:

— Кто она такая?

— Написано — солистка… Точно не знаю, — замялся «руководитель» культуры.

— В Москве знают, а ты нет? — рассвирепел первый секретарь. И распорядился:

— Чтобы сегодня вышел указ о присвоении этой Айсулу звания народной. Опубликуйте в завтрашних номерах наших газет. А от меня пошлите правительственную телеграмму этой… нашей молодой, талантливой народной артистке.

Маленькая смешная газетная история… Еще со сталинских времен так повелось: сегодня хвалебное выступление газеты — завтра его героя резко возвысят, раскритиковала газета — ищи потом человека в лагерях… И ничего случайного в таких выступлениях не было: и адреса и «героев» называли «сверху».

А Настя случайно попала со своим рассказом под хорошее настроение Главного и её пятьдесят строк и пяток фотографий вывели действительно талантливую девочку на высокую орбиту: прима-балерина, зарубежные гастроли, премии.

И сейчас она подумала о том, что Главный был верным слугой режима, но не растерял человечность, всем кто к нему обращался за помощью — помогал. Где они теперь, его «выдвиженцы», те, кто превозносил его организаторские и журналистские таланты? Ау, где вы?!

— Можно вас спросить о том, что меня давно не то, чтобы мучает, но весьма занимает? — попросила разрешения Настя.

— Спрашивайте, Анастасия Игнатьевна. Отвечу откровенно.

— Неужели вы, умный человек, не видели и не чувствовали, что режим, которому вы так верно служили, идет ко дну, разваливается?

— Не так все просто, Анастасия Игнатьевна… Понимал, конечно, но верить не желал. Знаете, в жизни так бывает: ум с сердцем не в ладу. Сколько я всяких записок «наверх» написал: и служебных, и секретных и совершенно секретных! Надеялся — достучусь.

— Что-нибудь конкретное предлагали?

— Конечно. К примеру: разрешить свободный выезд из страны желающим — на все четыре стороны, разрешить свободное хождение, покупку, обмен валюты, узаконить мелкое и среднее предпринимательство, пересмотреть отношение к частной собственности… Много чего я предлагал…

— И?..

— Как в пустоту. Более того, стали навешивать ярлыки и ярлычки.

Главный сказал со странной улыбочкой:

— Самое любопытное, что некоторые из тех, кто мне рьяно ярлыки клеил, сейчас возглавляют банки, акционерные общества, скупают квартиры и особняки.

— Ничего, — в тон ему ответила Настя. — Бог дал, Бог и возьмет обратно…

Молчаливая Фаина Львовна, чутко уловив, что разговор заходит в тупик, подала голос:

— Я вашего молодого человека на кухне чаем напоила. Отказался садиться за стол с вами, попросил дверь кухни не закрывать, чтобы ему вход в квартиру был виден. Странный молодой человек…