Луноликие скрылись в своих паланкинах.

Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах.

Там за легкой завесой от взоров укрыты

Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты.

Паланкины уходят, плывут караваны,

Обещанья вернуться — пустые обманы.

Вот махнула рукой, обнажая запястье,

Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти!

И свернула к Садиру, вдали пропадая,

И о скорой могиле взмолился тогда я.

Но внезапно вернулась она и спросила:

«Неужель одного тебя примет могила?».

О голубка, дрожит в твоем голосе мука!

Как тебя ворковать заставляет разлука!

Как исходишься ты в этих жалобных стонах,

Отбирая и сон и покой у влюбленных!

Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо!

Может, утренний ветер повеет прохладой,

Может, облако с гор разольется над сушей

И дождем напоит воспаленные души.

Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи

Стали зорки, как звезды, неспящие очи;

Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье,

Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье.

Благо тихому сну, нам дающему силу!

Нет, не надо душе торопиться в могилу.

Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, —

Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит.

О, любовь! О таинственный ветер весенний!

Ты поишь нас вином глубины и забвенья,

Сердце к свету ведя в благовонье степное,

Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

В обители святой, в просторах Зу-Салама,

В бессчетных обликах изваяна газель.

Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах

И сторожу луга бесчисленных земель.

Я древний звездочет, пастух степей, я — инок.

И всех троих люблю, и все они — одно.

О, не хули меня, мой друг, перед единой,

Которой все и всех вместить в себе дано.

У солнца блеск ее, и стройность у газели,

У мраморных богинь — белеющая грудь.

Ее одежду взяв, луга зазеленели

И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть.

Весна — дыханье той, невидимо великой.

А проблеск молний — свет единственного лика.

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах, —

Чья улыбка в покое твоем просверкала?

Чьи шатры под твоею раскинулись тенью?

Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье?

Ты, над кем беззакатное золото брезжит,

Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей.

Бурным ливнем тебе омываться не надо, —

В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада, —

Так тениста, что тени не просишь у склона,

Как корзина с плодами, полна, благовонна,

И тиха до того, что блаженные уши

Каравана не слышат и криков пастушьих.

Ранним утром смятенье в долине Акик.

Там седлают верблюдов, там гомон и крик.

Долог путь по ущельям глубоким и скалам

К неприступной вершине сверкающей Алам.

Даже сокол не сможет добраться туда,

Только белый орел долетит до гнезда.

И замрет на узорчатом гребне вершины,

Как в развалинах замка на башне старинной.

Там на камне седом прочитаешь строку:

«Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?».

О забросивший к звездам души своей пламя,

Ты затоптан, как угль, у нее под ногами.

О познавший крыла дерзновенного взмах,

Ты не в силах привстать, утопая в слезах,

И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем,

Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью.

Вы, уснувшие в тихой долине Акик,

Вы, нашедшие вечности чистый родник,

Вы, бредущие к водам живым вереницей,

Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться!

О, очнитесь скорей! О, придите сюда!

Помогите! Меня поразила беда

В стройном облике девы, чей голос и взор

Застигают врасплох, как набег среди гор.

Запах мускуса легкий едва уловим,

Вся она — точно ветка под ветром хмельным;

Словно кокон — плывущая линия стана,

Бедра — будто холмы на равнине песчаной.

О, хулитель, над сердцем моим не злословь!

Друг, уйми свой укор, не брани за любовь.

Лишь рыданьями только могу отвечать я

На упреки друзей и на вражьи проклятья.

Точно в плащ, я в печаль завернулся свою.

Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.

О, смерть и горе сердцу моему!

О радость духа, о бесценный дар! —

В груди моей живет полдневный жар,

В душе — луна, рассеявшая тьму.

О мускус! Ветка свежая моя!

Что благовонней в мире, что свежей?

Нектар сладчайший — радость жизни всей

С любимых уст твоих впиваю я.

О, луны щек, блеснувшие на миг

Из-под шелков нависшей темноты!

Нас ослепить собой боишься ты

И потому не открываешь лик.

Ты — солнце утра, молодой побег,

Хранимый сердцем трепетным моим.

Я напою тебя дождем живым,

Водою светлой самых чистых рек.

И ты взойдешь, как чудо для очей.

Увянешь — смерть для сердца моего.

Я в золото влюбился оттого,

Что ты в венце из золотых кудрей.

И если б в Еве видел сатана

Твой блеск, он преклонился б и поник;

И, созерцая светоносный лик,

Где красоты сияют письмена,

Свои скрижали бросил бы Идрис, —

Ты для пророка вера и закон.

Тебе одной бы уступила трон

Царица Сабы, гордая Билькис.

О утро, подари нам аромат!

О, ветра благовонного порыв! —

Ее дыханьем землю напоив,

Цветы и ветки нас к себе манят.

Восточный ветер шепчет и зовет

В путь до Каабы… Ветер, усыпи!

О, дай очнуться где-нибудь в степи,

В ущелье Мины, у крутых высот…

Не удивляйтесь, что в тоску свою

Я вплел всех трав и всех ветров следы, —

Когда поет голубка у воды,

Я дальний зов и голос узнаю.