Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада,

И свет ее нам донесет сюда

Гром громогласный, словно в битве вождь,

И жемчуга рассыплет свежий дождь.

Они воззвали к ней: «Остановись!».

Погонщика я умолял: «Вернись!

Останови, погонщик, караван —

Ведь я одной из ваших обуян!».

Гибка она, пуглива и стройна,

Лишь к ней одной душа устремлена.

Скажи о ней — и выпадет роса.

О ней твердят земля и небеса.

Пребудь она в бездонной глубине,

Пребудь она в надзвездной вышине —

Она в моих мечтаньях высока,

Не досягнет завистника рука!

А взор ее руины возродит,

Мираж бесплотный в явь оборотит.

На луг ли глянет — и цветов полно,

Вино протянет — усладит вино.

А лик ее сияет светом в ночь,

День — тьмы волос не может превозмочь.

Ах, мое сердце больше не вольно —

Оно без промаха поражено:

Очами мечет дротики она,

Копьеметателем не сражена.

Без милой обезлюдели края.

И над пустыней крики воронья.

Она совсем покинула меня,

А я остался здесь, судьбу кляня!

Я одинок и сир в Зат-аль-Ада…

Зову, ищу — ни слова, ни следа.

Дыханье юности и младости расцвет,

Предместье Карх, горячечность бесед.

Семнадцать мне — не семь десятков лет,

И ты со мной, событий давних след:

Ущелье милое — приют мой и привет,

Дыханье юности и младости расцвет.

В Тихаму мчится конь, и в Надж, и горя нет,

И факел мой горит, даря пустыне свет.

Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы;

Слова ее сладостны были, а вести правдивы.

Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете,

Ушли восвояси единственные на свете!»

Я следом за ними, а в сердце щемящая мука,

В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука.

Скачу я вдогон и коня горячу что есть мочи,

Хочу их следы наконец-то увидеть воочью.

И путь мой нелегок, и нет мне в пути указанья,

Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья.

Она, что луна, — занавеску слегка отпустила, —

Ночное светило дорогу в ночи осветило.

Но я затопил ту дорогу слезами своими,

И все подивились: «Как новой реки этой имя?

Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!».

Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.

А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,

Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.

От молний улыбок в душе моей сладкая рана;

А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;

Идет караван, и стекает слеза за слезою…

Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою, —

Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом,

И будешь правдивей в сравнении сем первозданном.

И розу еще луговую сравни в восхищенье

С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья.

О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой!

О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!

О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,

Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.

О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы

На тихом восходе и в час, когда солнце садится!

Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой,

Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой.

Сплетаются души, почуяв любви дуновенье,

Как пламени вихри над глыбами черных поленьев.

О, кто мне поможет пылать без угара и дыма

В слиянье немом, в единении с вечно любимой!

Кто даст потеряться, утратить черты и приметы

В калении белом, в горенье единого света?

Вокруг непостижного кружатся пламени шквалы,

Стремятся вовнутрь, но целуют одно покрывало.

Так, камни лобзая, пророк предстоял пред Каабой,

Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым.

Что значат, сказал он, святые Кааба и Мекка

Пред истинным местом и высшей ценой человека?

Бессильны все клятвы, и тленный не станет нетленным.

Меняются лики, и только лишь суть неизменна.

Как дивна газель! О, блеснувшее длинное око,

В груди у меня ты как будто в долине глубокой.

И сердце мое принимает любое обличье —

То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;

То келья монаха, то древних кочевий просторы;

То суры Корана, то свитки священные Торы.

Я верю в любовь. О великой любви караваны,

Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна.

Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры.

Любовь — моя сущность, и только любовь — моя вера.