— Я бы не согласился, — говорил Вангонен, мешая финские слова с эстонскими, — я бы не пришел, кабы не увидел, что Хельдурова жена… Она получит все, что хочет… Ты ногу держать умеешь? — И он повернул свое лицо в красных прожилках к Ханнесу, взглянул на него снизу.
— Умею, умею, а как же! — быстро ответил Ханнес. — Сделаешь сначала переднюю, что ли? Мой старик, когда лошадь подковывал, всегда начинал с передней ноги, не знаю почему.
— Так, так, стало быть, можешь и сам коня подковать? — Вангонен испытующе посмотрел на Ханнеса.
— Э-э нет, — ответил Ханнес настороженно. — С той поры столько лет прошло. Я еще совсем мальцом был, просто приглядывался со стороны, как старик работал.
Неожиданно, не произнеся ни звука, Вангонен схватил Упака за переднюю ногу, согнул ее и оглядел копыто. — Иди, держи тут! — приказал он Ханнесу.
Ханнес встал рядом с Вангоненом, наклонился, обхватил бабку лошадиной ноги ладонями, так, чтобы копыто оставалось снаружи, и вдруг почувствовал тяжесть привалившегося к нему мерина. — «Чертова тварь, — подумал Ханнес. — Ишь, не может на трех ногах постоять. Пользуется случаем, не иначе, ленивая скотина!»
Вангонен обернулся, взял из ящика нож для подрезки копыт и принялся очищать и подравнивать копыто.
— Я маленьким парнишкой уже был отцу помощником… Нас было пятеро братьев — всех отец выучил.
— А я с малолетства рос тощим да хилым, работать в кузнице не годился, — сказал Ханнес, словно бы сожалея, и добавил с горечью: — Старик у меня был крутой, сказал: «Нет, из этой салачной молоки кузнеца не выйдет, быть ему либо министром, либо конокрадом — одинаковые мошенники оба!» — Говоря это, Ханнес наблюдал, как Вангонен — один из пяти братьев — ловко подрезал копыто, затем взял рашпиль, аккуратно обточил копыто по краю, затем взял подкову, примерил. Все это Вангонен проделывал ловко и споро, да и что тут удивительного, если он овладел мастерством уже с малолетства.
— Старик откладывал копейки, купил хутор, хотел, чтобы я стал землепашцем. К кузнечному делу у меня душа лежала, а о работе в поле я и слышать не хотел.
— И ты пошел в конокрады? — поинтересовался Вангонен.
— Конокрадом я не стал, а рассорились мы в конце концов намертво, это было. Но — по другой причине. Он был крутой мужик, и уж если озвереет, так всем доставалось, кто ни подвернись. Один раз он дубасил мать, а я вступился… Он меня как схватит за вихор, да как швырнет в угол, я думал, что у меня ни одной целой косточки не осталось… Свирепый старик был, я потом в жизни никогда больше такого не встречал…
— И ты ушел?..
— Ну, я тогда бросил дом к чертовой матери, ушел бродить по свету.
— Нас было пятеро братьев, и все жили дома, — сказал Вангонен задумчиво, в то время как его руки проворно двигались. Он уже набивал подкову, уже откусывал щипцами кончики гвоздей.
— Ты теперь тут, а другие братья все так же дома или как?
— Война всех подобрала! — ответил Вангонен, словно бы нехотя.
— Ну, я тоже один… Ни жены, ни детей… — Ханнес хотел было добавить еще, что во время войны он тоже не раз бывал на краю гибели — дважды под ним топили судно и он изведал ледяную купель, подбирали полумертвого — но не успел, за спиною послышался голос Эне: — Никак работа уж кипит!
Ханнес поднял глаза и увидел ноги Эне в зеленых сапогах фабрики «Пыхьяла», и ее синее полупальто, и ее радостные, обращенные на них сине-серые глаза.
— Кипит, кипит! — подтвердил Вангонен. — Двое мужиков — это двое мужиков, у тебя добрый помощник прихвачен.
— Еще какой добрый! — похвалила Ханнеса и Эне.
— Никакой я не добрый, — возразил Ханнес. — А вот кузнец у нас умелый да ловкий, не успеешь оглянуться, подкова уж прибита… Чертов мерин! — прикрикнул он на Упака и оттолкнул его плечом. — Стой на своих трех ногах, чего ты на меня наваливаешься!
Эне усмехнулась и взяла Упака под уздцы — словно это могло помочь делу.
Вангонен распрямился и спросил: — Теперь все, что ли?
Ханнес отпустил ногу Упака, и тот сразу на нее оперся.
— Где ж все, — возразила Эне. — На левом заднем копыте тоже подкова слетела. А остатние две квохчут, ровно наседки.
Вангонен поднял заднюю правую ногу лошади, постучал по гвоздям подковы, сказал: — Эта еще постоит… У меня нет времени…
— Будь человек, глянь — вторая задняя нога и вовсе без подковы!
— Которая без подковы, ту подкую! — заверил Вангонен. — Две заказывала, две и поставлю.
— Так вскорости надо будет снова приходить, — возразила Эне, она была недовольна, не хотела удовлетвориться тем, что сама же и заказывала.
— Ты же видишь, человеку вздохнуть некогда, — Ханнес кивнул в сторону Вангонена, — один трактор шестидесяти твоих лошадей стоит, а должен ждать.
— Но трактор-то из-под хвостов моих телок дерьмо вывозить не станет, — сказала Эне, теперь она рассердилась уже на Ханнеса, зачем он вмешался. — Гляди, в другой раз сам придешь мерина подковывать.
— Приду, приду! — пообещал Вангонен и повернулся к Ханнесу. — Тогда и жену тебе подыщем, что за жизнь одному.
— Да, жену ему и впрямь надо, — подхватила Эне. — Ты, Вангонен, пригляди ему добрую жену.
— Такую добрую, как моя?
— В аккурат такую же, — подтвердила Эне. — Чтоб пришла за тобою да отвела домой, ежели припозднишься.
— Я никогда не запаздываю, — уточнил Вангонен.
— Ну да, так и ладно, коли не запаздываешь, — миролюбиво согласилась Эне. — Но жена у тебя все ж добрая, разве нет?
— Ну да, добрая, а как же! — согласился Вангонен.
— Во-во, в аккурат эдакую пригляди и Аннесу… Чтоб обед был готовый, как муж домой придет, чтоб встретила, и приласкала, и поцеловала. Чтоб блюла в доме порядок, стирала белье и насадила огород… Чтоб в банный день натопила баню да спину натерла… А ежели муж пьяный заявится, так чтоб сняла с него одежку да с ног сапоги стянула, постелила постель да уложила спать… А утречком еще и опохмелку спроворила…
— Послушай-ка, — сказал Ханнес, — неужели ты все это делаешь для Хельдура, когда он пьяный домой приходит?
— Так я же не говорила, что я добрая жена! — возразила Эне. — Я своего мужика выбраню да сверх того и встрепку задам.
Вангонен распрямился — подковывание лошадей работа не из тяжелых, но внаклонку, спину начинает ломить.
— Хельдур добрый муж, не ругай его, не брани.
— Ему от меня достается как старому тулупу! — не унималась Эне.
— Ну, теперь еще последняя подкова, — произнес Вангонен, и Ханнес наклонился, приготовившись снова держать ногу лошади.
— Дай-ка я подержу, — предложила Эне, — зазря я с тобой приехала, что ли.
— Держи, если хочешь, — согласился Ханнес.
Он отошел в сторонку и наблюдал, как Вангонен поднял ногу Упака и, продернув под нее хвост, обвернул его вокруг ноги — Эне, если быть точным, пришлось держать хвост, а тот, в свою очередь, держал ногу. Да, так намного легче! Ханнес смотрел, как Эне нагнулась и зажала хвост в руках. Теперь Упак привалился к ней, так что и она тоже вынуждена была на него прикрикнуть: — Что с тобой стряслось — уж и стоять разучился!
Вангонен вновь орудовал ножом для подрезания копыт, вдруг он поднял глаза на Эне и произнес:
— Ой-ой-ой! Гляди-ка, копыто треснуло! Сейчас еще можно кое-как приладить подкову, но — в последний раз.
Эне наклонилась посмотреть и спросила:
— А что после будет?
— А после в совхозе будет одной лошадью меньше.
— Господь праведный! Неужто иного пути нету?! — испуганно сказала, спросила Эне, голос у нее был жалобным. А Упак, словно он понял вынесенный ему приговор, вновь прислонился к Эне — к единственному человеку, на помощь которого он еще мог уповать.
Ханнес не вполне уяснил, говорит ли Вангонен просто так, задуривает Эне голову, чтобы в ближайшее время женщина вновь не явилась подковывать лошадь, или у него есть для этого основание.
Теперь Ханнес стоял возле морды лошади и смотрел, как Эне держит ногу — красные, в трещинах и мозолях руки крепко зажали бабку и хвост; смотрел, как Вангонен примеривает подкову к копыту, как берет гвоздь и вгоняет его в копыто, точнехонько под таким углом, чтобы конец гвоздя вышел сбоку, как отгибает клещами гвозди, укорачивает их, откусывая концы, и перегибает вдвойне, — наконец работа была закончена, Вангонен сказал: — Ну, теперь все! — и выпрямился, Эне освободила ногу, нет, хвост мерина, и Упак поставил ее на землю — осторожно пробуя наступать, словно женщина, которая примеряет новые туфли; приподнял разок, потом снова опустил, успокоился и перенес всю тяжесть тела именно на эту ногу, будто другие устали, а может быть, так оно и было.