…не утонуть.

Корсары были в неописуемом восторге от разыгранного им представления, как и Марк с Лукасом, которые с разинутыми ртами таращились на своего капитана, умирая со смеху.

Дидье и сам понимал, насколько весёлым был его маскарад, который он изо всех сил старался сделать ещё уморительнее. Он паясничал, используя все известные ему женские ужимки: строил глазки, хлопая ресницами, надувал губы и поводил плечами, а также ретиво обмахивал кружевным веером себя и всех желающих, от которых просто отбою не было. На месте ребят он бы тоже живот надорвал от хохота.

Только Грир с Мораном не смеялись и не пили. Дидье даже не пытался разгадать того, что читал в их взглядах — напряжённых и тёмных, неотрывно направленных на него.

Не пытался, ибо точно знал — разгадка приведёт его в ещё большее смятение. Он и так едва дышал — от возбуждения, напряжения и сводившего с ума ощущения собственной власти надо всеми, кто находился сейчас в этой содрогающейся от громового хохота зале.

Над Гриром и Мораном.

Эта власть била в голову, опьяняя почище рома двадцатилетней выдержки. Но, mon hostie de sandessein, почему у него самого подгибались колени под их почти яростными взглядами?!

Сорвавшись с места, Дидье вдруг растолкал примолкших корсаров, с размаху опустился на табурет рядом с Гриром. Облокотился на стол, положив подбородок на руки и уставившись прямо в чеканное суровое лицо капитану «Разящего».

Видит Бог, Дидье Бланшар привык брать жизнь на абордаж и твёрдо знал — чем сильнее ты трусишь, тем отчаяннее должна быть атака.

— Капитан… — пропел он с хрипловатым отрывистым смешком. — Не угостите ли даму глотком доброго вина?

Голос у него невольно дрогнул, но глаз он не отводил, пока Грир, степенно кивнув, не отвернулся и не плеснул в подставленный им стакан щедрую толику красного вина.

Снова встретившись с ним взглядом, Дидье окончательно онемел.

Эти глаза, тёмные, как грозовая ночь, требовали и ждали… ждали его. Они повелевали и просили, подчиняли и звали, и, повинуясь этому властному зову, всё в нём так и рванулось навстречу ему — покорно, безотчётно, жадно…

Радостно.

Дидье почувствовал, что щёки его будто обожгло морозом. В голове зазвенело. Он силился отвести взгляд, но не мог. В памяти его вновь отчётливо всплыли слова Фионы.

«Чтоб понять нас до конца, надо понять нас нутром и сердцем…»

Боже Всевышний…

О да, он понял.

Наконец-то понял.

Себя.

Только что же ему теперь с собой делать?!

Дидье беспомощно пошевелил губами, пытаясь то ли выругаться, то ли взмолиться Пречистой Деве, чтобы она оставила его в прежнем невинном, блаженном неведении относительно собственных желаний.

Поздно.

Поздно, morbleu!

Никто не мог ему помочь, даже Пречистая милосердная Дева.

Он уже подлетал на своей хрупкой, как ореховая скорлупа, лодчонке прямо к самому водопаду, и рёв летящей вниз воды громом отдавался в ушах.

Но он ещё мог выплыть… ещё мог встать и уйти прямо сейчас. Заперев на сто замков это новое знание о самом себе, это новое чувство, степным безжалостным палом выжигавшее его изнутри.

Заперев и выбросив ключ.

Если он хотел остаться свободным.

Но хотел ли он?

Чего ты на самом деле хотел, Дидье Бланшар, капитан «Чёрной Маркизы»?

Дидье отставил свой стакан, расплескав алые, хмельные, кровавые капли на гладко оструганые доски стола, и рывком поднялся, сжав побелевшие губы.

Все взоры вновь устремились на него, и пьяный гомон заметно стих.

— Кэ-эп… ты чего-о? — еле выговорил Марк заплетающимся языком и ойкнул, когда Дидье одним стремительным движением взвалил его на плечо, выдернув из-за стола.

— C'est assez! Хватит, вот чего, — отрезал он, отпихивая в сторону упавший с грохотом табурет и другой рукой поднимая за шиворот Лукаса. — Времени осталось только на то, чтоб проспаться. Да не трепыхайся ты, bougre d'idiot!

Грир и Моран, безмолвно переглянувшись, тоже поднялись со своих мест. Капитан «Разящего» так же легко, как Дидье — Марка, сгрёб в охапку возмущённо забрыкавшегося Лукаса, мимоходом легонько хлопнув его по тощему заду, и сдержанно подтвердил:

— Верно. Сгрузим куда-нибудь этих доходяг.

Прочие корсары разочарованно загудели, таращась им вслед, а потом снова вернулись к остаткам еды и выпивки.

Близнецы, блаженно забывшиеся непробудным сном, наконец были без церемоний сгружены похрапывающей кучкой прямо на ковёр в кабинете коменданта. Узкая койка в его почти монашеской спальне для ночёвки более чем одного человека явно не годилась.

— Плоть он тут умерщвляет, что ли? — буркнул Грир, повернувшись к Дидье, который, так ни слова и не проронив, направился в спальню и зажёг маленький светец у изголовья постели.

Отблески пламени осветили его бледное лицо с устремлёнными вниз глазами и плотно сжатым ртом. Лицо это, всегда задорное и смешливое, сейчас было похоже на каменную трагическую маску.

Грир нахмурился.

Что такое вдруг сотворилось с этим плутом и баламутом, который только что с таким упоением рьяно валял дурака всем на потеху? Или… ему это было вовсе не в радость?

Осмотрев комнату, Дидье тем временем выдвинул из-под койки небольшой сундук и откинул лязгнувшую крышку.

— Лучше обноски коменданта, чем эта тряпка, — устало произнёс он прерывающимся от напряжения голосом и криво усмехнулся. — Думаю, Барт не обидится. А вы уходите. Я не хочу…

Он запнулся, умолк и вдруг закрыл глаза, судорожно сглотнув. Горло его дёрнулось, тёмные ресницы задрожали.

Да что же за чертовщина такая с ним стряслась!

Стиснув зубы и на миг позабыв про все разившие наповал метаморфозы преображённого Дидье, видя только эти дрожащие ресницы, Грир шагнул к нему, чтоб встряхнуть, но вместо этого обнял — так крепко, что у него самого дыхание перехватило.

Глаза Дидье распахнулись — зелёные омуты, смятенные, отчаянные, молящие.

Грир накрепко зажмурился, — будто школьник в предчувствии наказания, — наклонил голову и неловко скользнул губами по гладкой тёплой щеке Дидье, ощупью отыскав его губы.

И замер.

«Всемилостивый Боже…» — молнией пронеслось у него в голове.

И так же молниеносно он вспомнил другой поцелуй — в каюте «Маркизы», в том страшный день, когда Дидье лежал без памяти после своего злосчастного путешествия на дно морское в адском аппарате близнецов.

Он разом вспомнил и вкус этих губ — медовых и горячих, раскрывшихся под его губами послушно и нетерпеливо.

Грир с усилием поднял отяжелевшие веки и впился взглядом в затуманенные глаза Дидье, в которых враз промелькнуло… что? Узнавание? Догадка?

Чувствуя, что голова идёт кругом, Грир ошеломлённо уставился на Морана, безмолвно застывшего рядом. Смуглое тонкое лицо канонира тоже будто окаменело, враз растеряв свои живые краски, и тогда Грир еле слышно вымолвил:

— Прости…

Сердце его горько и остро сжалось.

Он сам не осознавал, кому же это говорит — Дидье, чьи плечи под шелестящим бирюзовым шёлком он неистово сжимал, или Морану, чья тёплая ладонь вдруг на один бесконечно долгий миг так же крепко сомкнулась на его запястье.

Никто из них больше не произнёс ни слова. Моран, переведя пылающий взгляд синих, как морская пучина, глаз на лицо Дидье, разжал пальцы, стиснувшие руку Грира, и провёл ими по скуле Дидье, властно поворачивая к себе его бедовую встрёпанную голову. А тот, кажется, даже не дышал, подчинившись этому невыносимо медленному, как в томительном сне, притяжению. Их губы наконец встретились и слились — в хмельном виноградном безумии.

Грир и сам чувствовал на языке терпкий пьянящий вкус винограда, когда торопливо освобождал Дидье от проклятого корсета и задирал бесстыдно шуршавший шёлк. Он отчаянно и так бережно, как только мог, гладил его гибкую спину, покрывшуюся ознобными мурашками под его ладонью, и тёплые твёрдые бёдра. Дидье лишь коротко стонал, подаваясь к нему всем телом и отвечая на поцелуи Морана с такой же пылкой отчаянной нежностью.