— Бог ты мой! Неужели это… — следовало имя очередного космонавта. — Вот уж в жизни не подумала бы! Он ведь как все… только симпатичнее… И остроумный… Ну, а уж героического совсем ничего из себя не строил…

«Ничего героического…» Если уж герой, то подавай двухметровый рост, косую сажень в плечах, волевой подбородок и, уж конечно, непреклонность и железную волю во взоре. А по этой части, особенно, как было сказано, по росту, наши космонавты выглядели гораздо менее авантажно, чем, к примеру, их же собственные изображения на большинстве портретов, в изобилии появившихся в недалеком будущем. Не было в них и намека на печать исключительности, многозначительную задумчивость или иные внешние признаки осознания предстоящей им высокой миссии.

Как выглядели Гагарин, Титов и их товарищи? Я бы сказал: обычно. В любом авиагарнизоне можно было без труда встретить таких ребят. Плохо ли это? Напротив, убежден, что очень хорошо! И ни в коей мере это не умаляет достоинств первых космонавтов.

Трудно, очень трудно представить себе Гагарина в возрасте пятидесяти с лишним лет, сколько ему было бы сегодня! Так же, как трудно представить 65-летнего Талалихина. Или 80-летнего Чкалова… Мертвые остаются молодыми.

В сознании людей — не только у нас, но во всем мире — Гагарин навсегда остался молодым, полным жизни, улыбающимся. Остался современником не только для нас, знавших его, но и для многих будущих поколений.

В личности Гагарина как-то очень естественно соединилось, казалось бы, несоединимое: уникальность и типичность его судьбы, его облика. Очень точно сказал космонавт К. П. Феоктистов — Гагарин был «обыкновенным человеком в необыкновенных обстоятельствах». И добавим, оказавшимся в этих необыкновенных обстоятельствах как нельзя более на месте, отлично с ними справившимся! Причем под необыкновенными обстоятельствами следует иметь в виду не только — и даже не столько — сам полет на первом в истории человечества пилотируемом космическом корабле, сколько все последующие «земные» перегрузки, выпавшие на долю космонавта и встреченные им с удивительным достоинством, скромностью и естественностью. Психологически ключ ко всему этому, мне кажется, надо искать как раз в последнем — в естественности. Гагарин был в высокой степени наделен драгоценным даром — умением всегда, в любых обстоятельствах оставаться самим собой.

И в то же время он был — прошу читателей извинить расхожий, но очень в данном случае подходящий оборот — тем, что называется «типичным представителем». Типичным, братски похожим на своих сверстников и товарищей военным летчиком, вчерашним комсомольцем, наконец, просто молодым человеком своего времени и своей среды. Потому-то и воспринимался он как очень «свой». Ведь даже ставший столь широко известным возглас Гагарина в момент старта «Востока» — «Поехали!» — свидетельствует прежде всего о том, что первый космонавт, как и его товарищи по отряду, был сыном авиации. Потому что редкий летчик, командир корабля, перед началом разбега предупреждает об этом своих спутников уставным: «Экипаж, взлетаю!» Почти все говорят: «Поехали!» Так же повелось и во время занятий первой группы наших космонавтов на тренажере. Гагарин, можно сказать, вывел это специфически летное выражение в космос…

Занятия на тренажере заключали обширную программу подготовки космонавтов. До этого их многому учили, тренировали — и на центрифуге, и в барокамере, и в сурдокамере. Большое место занимала в их программе и парашютная подготовка.

На правой стороне груди у каждого из наших слушателей под значком военного летчика третьего класса был прикреплен значок инструктора парашютного спорта с подвеской, выгравированная на которой цифра свидетельствовала, что владелец значка выполнил несколько десятков прыжков с самолета: 40, 50, 60… Вскоре я узнал, что среди этих прыжков большая часть — не простые, про которые говорят: вывалился из самолета, автомат раскрыл тебе парашют, спустился, ткнулся о землю, вот и вся игра! — а либо затяжные, с управлением своим телом в воздухе в свободном падении, либо с приводнением, либо с дополнительным грузом, словом — усложненные. Учил будущих космонавтов парашютному делу замечательный человек — видный мастер парашютного спорта и, что в данном случае, пожалуй, еще важнее, тонкий психолог и педагог Николай Константинович Никитин, к несчастью, вскоре погибший при выполнении экспериментального парашютного прыжка.

Когда я спросил его:

— А для чего мальчикам нужна такая солидная парашютная подготовка? Им ведь все эти штуки проделывать не придется: автомат их на катапульте из корабля выстрелит, другой автомат парашют раскроет, — Никитин ответил:

— Не совсем так. Во-первых, мы не знаем, куда их при спуске занесет. Хорошо, если в чистое поле! А если на высоковольтную сеть, или на дом какой-нибудь, или на железную дорогу, да еще когда поезд идет — тут ведь, знаешь, всегда закон наибольшей подлости действует! Вот и понадобится управлять спуском, отскользнуть от препятствия. Ну, а во-вторых, это дело для воспитания характера пользительное. У кого в свободном падении голова ясно работает и руки-ноги слушаются, тот нигде не растеряется… Ты-то сам с парашютом прыгал?

— Прыгал.

— Для спорта или когда припирало?

— И так, и так приходилось.

— А затяжные?

— Тоже. Но очень давно — в середине тридцатых годов. Тогда на затяжном что требовалось? Только время точно выдержать: десять там секунд или пятнадцать. Ну, и если закрутит «штопором», руку или ногу выбросить — вращение прекратить. Вот и все. А всякие там сальто, спирали и прочее — до этого еще тогда не додумались.

— Вот то-то и оно! А теперь додумались. Наши мальчики по заказу все фигуры крутят… Нет, это для характера полезно. Не сомневайся.

Я и не сомневался. Объяснение было убедительное. Что говорить — наверное, в любом деле воспитание не менее важнее обучения…

…Каждое утро очередной космонавт подходил к тренажеру, снимал ботинки (что дало повод одному из них сравнить тренажер с буддийским храмом) и садился, точнее, почти ложился в свое кресло. Инструктор в первые дни помогал ему проверить правильность предстартовых положений всех ручек, кнопок и тумблеров (очень скоро надобность в этом исчезла — ребята освоились с оборудованием своего рабочего места легко, тут явно проявились навыки, воспитанные летной профессией) — потом переходил в соседнюю комнату, садился за свой инструкторский пульт, надевал наушники с ларингофонами и связывался «по радио» — как бы с пункта управления полетом — с обучаемым:

— «Восток», я «Земля». Как меня слышно?

— «Земля», я «Восток». Слышу вас хорошо.

— Дайте показания приборов, положение органов управления.

Космонавт последовательно — слева направо по кабине — перечислял показания приборов и положения всех ручек и тумблеров.

— К полету готовы?

— Готов!

— Ну тогда давай, поехали.

Инструктор нажимал кнопку «Пуск», и вся сложная система имитации полета приходила в действие: из динамика раздавался рев работающих двигателей, а когда они умолкали, приходили в движение стрелки бортового хронометра, начинал медленно вращаться прибор «Глобус», последовательно подставляя под перекрестье те места земного шара, над которыми в данный момент «пролетал» корабль: Средняя Азия, Сибирь, Камчатка, Япония, Тихий океан, Огненная Земля, Атлантика, Африка, Восточное Средиземноморье, Турция — и вот снова под перекрестьем Советский Союз, только теперь уже не степи северного Казахстана, откуда корабль брал старт, а зеленое Поволжье. Пока «Восток» совершал виток вокруг нашей планеты, земной шар тоже не стоял на месте, а вращался вокруг своей оси, успевал провернуться на двадцать с лишним градусов.

Вся шестерка будущих космонавтов работала на тренажере очень охотно, со вкусом и большим вниманием не только к тому, что каждый из них делал сам, но и к тому, что делали его товарищи. Малейшая ошибка очередного тренирующегося замечалась его коллегами едва ли не раньше, чем инструктором, и вызывала бурное оживление: