На графских землях, неподалеку от Кульмбаха, где возвышается знаменитый замок Блассенбург, была деревенька, и проживал в ней достопочтенный, многоопытный и богатый старец девяноста лет от роду. Жизнь свою он провел в трудах и тревогах и поездил по белому свету и вширь и вдоль. И вот однажды, на каком-то осеннем празднике, сидели мужики рядком и судачили о том и о сем. И вдруг вышли цепочкой, один за другим, девять гусей, и каждый из них прокричал: «Га-га-га!» И тут же петух заорал: «Ку-ка-ре-ку!» И старец воскликнул: «О Господи! чудесны и неисповедимы дела твои, и не дано человеку понять птичий язык, хотя он, вне всякого сомнения, существует. Смотрите, как они сговорились и улетели!» Мужики стали смеяться над стариком: да где это слыхано, чтобы петухи да гуси понимали друг дружку. Старец же произнес: «Не только имуществом моим, цена которому по меньшей мере три тысячи гульденов, но животом и жизнью, которым и вовсе нет цены, готов я рискнуть, поспорив с вами о том, что я понял их переговоры». Мужики развеселились еще больше, потребовали у старца не отрекаться от своих слов и побились об заклад на бочку пива ценою примерно в семь флоринов, или же флорентийских золотых. Старик объяснил им так: «Га-га-га — означает, что они пошли клевать паданки, а ку-ка-ре-ку — что клевать им нужно под четвертым деревом». Пошли проверить — все и впрямь оказалось так, как он сказал: гуси обошли три дерева, хотя под ними точно так же лежали палые груши, и принялись клевать под четвертым. Вот что значит опыт прожитой жизни! И бочка пива досталась девяностолетнему старцу.

В Баварии пришла на исповедь к одному священнику маленькая девочка лет семи или, самое большее, одиннадцати. А священник был стар и противен — и чересчур уж настойчиво пытался смутить ее, задавая ей все положенные по исповедальному канону вопросы. Извозил он ее в грязи и так и этак, а она возьми да и скажи: «А почему, добрый мой господин, вы расспрашиваете меня о таких странных вещах? Или вам кажется, что я вела себя нечестиво или же вовсе непотребно? Но я для этого чересчур мала. Но я не утаю от вас того, что совершила на самом деле, потому что меня принудили и я не могла отказаться». Кособокий, скрючившийся от старости священник ответил: да, конечно, ей придется все рассказать, иначе он ничем не сможет ей помочь. А девочка спросила: «А кто же поможет тебе самому? Ты ведь ничуть не лучше и не умнее прочих!» — «А вот это уж не твоя печаль, — воскликнул священник, — давай-ка живо исповедуйся!» И девочка начала так: «Добрый мой господин, сказать по правде, я самая настоящая лентяйка, и особенно не люблю прясть, потому что занятия скучнее этого просто не придумаешь. А вот петь, плясать, играть, прыгать, скакать со скакалкой и бегать наперегонки я люблю — и так всегда и поступаю. А еще я очень непослушна, и когда мать велит мне сделать что-нибудь, я отвечаю ей: а пошла ты в задницу!» — «Ах, милая дочь моя, — перебил ее священник, — так нельзя поступать ни в коем случае, не то Бог нашлет на тебя чуму и холеру!» — «Ну, это мы еще посмотрим, — отвечала девочка, — и все-то вы, попы, норовите сказать какое-нибудь говно». Священник в негодовании воскликнул, что пойдет к отцу девочки и серьезно о ней поговорит. «А вот этого вам делать ни за что не стоит, — ответила девочка. — Отец вас не больно-то жалует. Кстати, он велел вам кланяться и передать, что, коли он вас, старого паскудника, еще раз застукает у нас в хлеву с работницей, то мокрого места от вас не останется, потому что он вас, сивого мерина, отдубасит!» В ответ на что священник не смог произнести ни слова. И славная девчушка пошла домой, так и не поняв, отпустили ей грехи или же не отпустили.

Есть во Франконии один имперский город, называть я его не буду, потому что он известен всему миру, — а в деревнях вокруг него живут злющие мужики, буяны и горлопаны, и точно такие же, да еще, может, и покруче, бабы. И вот совет добропорядочных граждан издал указ, согласно которому брань и богохульство карались суровым денежным штрафом, причем брань из женских уст признавалась еще более серьезным проступком, чем брань из мужских, и наказывалась еще жесточе. И жила там сварливая злая баба, ругательница, каких поискать, потому что выражалась она не просто, как солдат, а как вахмистр или даже фельдфебель. Конечно же после указа эту бабу немедленно потянули к ответу. И предстала она перед судьями, и объявили они ей, что она не только нарушила вышеупомянутый указ, но и преступила заповедь Божью, осквернив свои уста непотребной бранью. Но на первый раз ее накажут всего лишь денежным штрафом. Баба повинилась перед судом, обещала больше так себя не вести и для убедительности добавила: «Да хрен вам всем в зубы, коли вы еще раз услышите, чтоб я ругалась!» Один из членов совета попытался усовестить ее: «Любезная сударыня, опомнитесь! Вы ведь и сейчас, в присутствии господ судей, опять грязно выругались!» И штраф на нее наложили в двойном размере. Это не столько огорчило добрую женщину, сколько рассердило ее — и на обратном пути из суда она принялась поносить самое себя: «Ах ты, сука бессовестная! И кто тебя за язык тянул, поганку вонючую? Чтоб тебя, козу окаянную, черти задрали!» Эти слова услышал один из судейских писарей и, услышав, поспешил к господам судьям с доносом. Бабу с полдороги вернули в суд и оштрафовали в третий раз.

У одной девки из деревни Оберхаузен был дурной прикус, и она натерпелась из-за этого немало. И боль и стыд. Много она выслушала добрых советов, много перепробовала всяческих примочек да лекарств, только ничто ей не помогло. Поэтому она собралась с духом и решила выдрать зубы — и кликнула за этим делом парня, служившего подмастерьем у цирюльника. А тот был птицей изрядного полета, да не какой-нибудь там вороной или дятлом-долбостуком, а самым настоящим стервятником и добычи своей никогда не упускал. И вот увидел он, что девка молода и, кабы не зубы, хороша собой, и решил, что не стоит ее уродовать. И зубов он ей рвать не стал, а сказал, что вылечит ее другим способом. Он-де приготовит некий порошок — и рано утром, пока она еще не позавтракала и пребывает поэтому в хорошем настроении (после еды у нее болели зубы), угостит ее этим снадобьем. И пришел он к ней ранним утречком и застал ее в одиночестве да в печали, потому что из-за дикой боли она всю ночь не сомкнула глаз. И говорит он ей: «Тебя лечили сверху — и это ничуть не помогало. Поэтому я буду лечить тебя снизу». И велел девке лечь наземь, потому что снадобье полагалось втереть пальцем в пуп. Девка, понятно, послушалась. И приступил он к делу, пустив в ход одиннадцатый палец, тогда как у обыкновенного цирюльника их бывает ровно десять. Одиннадцатый же — примета настоящего мастера, и мудрено ли, что снадобье попало даже несколько ниже пупа! Приняв первую порцию лекарства, девка закричала: «Еще! хочу еще! хочу непременно еще! Да начни я принимать это снадобье пораньше, я бы уже давно вылечилась! Да мне уже и сейчас заметно полегчало!» Так порой случается оказать помощь ближнему, если разумеешь, какая помощь ему нужна. А стоячий корень от любой хвори хорош.