Вскоре после этого славный обалдуй опять отправился к девице. Та осведомилась о перчатках, а он возьми да и выложи ей все начистоту. Девица засмеялась, убедившись на первый случай, что за мудрец перед ней, и подарила ему сокола. Парень взял его, собрался домой, вспомнил слова своей матери, придушил сокола, завернул в платок, спрятал за пазуху и, воротившись, хотел показать матери хорошенькую птицу, а вытащил дохлого сокола. Мать опять устроила ему головомойку, сказала, что птицу надо было нести в руке.

В третий раз этот обормот явился к девице. Она спросила, как поживает сокол, а женишок ляпнул ей напрямик, что от него осталось. Девица подумала: «Это же прямой дурак», раскумекала, что не в коня корм, и подарила ему борону, авось пригодится во время сева. А он вспомнил матушкино наставление и поволок борону домой на руках, дубина дубиной. Мать все равно не обрадовалась, сказала, что следовало запрячь в борону лошадь и та дотащила бы ее.

Наконец, девица убедилась, что миро и крещение орясине не впрок, коли нет ни смекалки, ни выучки, ни разума. Девица уже только о том и думала, как бы отделаться от дурака, дала ему добрый кусище сала и сама спрятала ему за пазуху; дурак был рад-радехонек. Он заторопился домой и, боясь, как бы сало не выскользнуло из-за пазухи, вспомнил матушкино наставление, вытащил сало, привязал к конскому хвосту, сел в седло и поскакал восвояси. За конем погнались собаки, сорвали сало с хвоста и слопали его. Дурень вернулся, а салом и не пахнет.

Так мамаша снова увидела, какой смышленый у нее сынок, побоялась, как бы женитьба не разладилась, поехала к родителям девицы, чтобы точно установить день помолвки. Уезжая, она строго-настрого приказала сыну седеть дома и вести себя потише, а то гусыня высиживает яйца.

Едва мать убралась со двора, сын мигом залез в погреб, налакался вина и потерял затычку от бочки; пока наш увалень искал его, все вино пролилось. Тогда молодчага взял мешок с мукой и засыпал вино, чтобы мать ничего не заметила, вернувшись. Потом он бросился в дом и начал буйствовать. А гусыня сидела на яйцах, испугалась и закричала: «Га, га, га!» Дурак струхнул, вообразив, что гусыня говорит: «Я все скажу»; он поопасился, как бы она не разболтала, что он натворил в погребе, схватил гусыню и оторвал ей голову. Тут он забеспокоился, не протухли бы яйца, тогда ему не поздоровится; подумал он, подумал и решил сам высидеть яйца; только ему показалось, что не годится сидеть на яйцах, если на тебе нет перьев, как на гусыне; вот он и спохватился, разделся догола, весь вымазался медом, который только что заготовила мамаша, разворошил постель и так вывалялся в перьях, что уподобился огородному пугалу; потом он сел на гусиные яйца и притих, чтобы не тревожить будущих гусят.

Пока забавник сидел на яйцах, мать вернулась и постучала в дверь. Простофиля седел на яйцах и не отвечал. Она постучала снова, он закричал: «Га, га, га!», полагая, что, высиживая гусят (или дураков), не разумеет другого языка. Наконец, мать припугнула его; он встал с гнезда и открыл ей дверь. Увидев его, она подумала, что перед ней сам черт, и спросила, что стряслось. Он ей и выложил все по порядку. Мать ужаснулась его дурачеству; ведь невеста должна была прибыть с минуты на минуту; и она сказала своему отпрыску, что простит его, если он будет впредь вести себя благопристойно; когда приедет невеста, встретит ее ласково, вежливо и прилежно вскидывая на нее глаза.

Дурак сказал: «Да», вознамерился все выполнить, смыл перья, приоделся, пошел в хлев, выколол всем овцам глаза и спрятал их за пазухой. Когда невеста приехала, он вышел ей навстречу и принялся кидать ей в лицо овечьи глаза, полагая, что так и надо. Он запачкал доброй девице лицо, и та устыдилась такого дикого обхождения, увидела, что от дурака нечего ждать, кроме безобразия, и ни на что путное он не способен, уехала домой и дала ему от ворот поворот.

Дурак остался дураком и, пожалуй, до сих пор высиживает гусят. Я только боюсь, что из яиц вылупятся не гусята, а дурачата. Храни нас Бог!

У дуроградских крестьян было распрекрасное пшеничное поле, и вот перед самой жатвой дюжина лошадей забрела в пшеницу и лакомилась в свое удовольствие. Полевой сторож увидел это, но не решился просто выгнать лошадей; он побоялся потоптать пшеницу и нанести ущерб урожаю. Сторож пошел и доложил обо всем обстоятельно управителю и всей общине. Им тоже невдомек было, как бы сторожу лошадей выгнать и пшеницу не потоптать. Совещались они часов шесть, а лошади в это время травили себе пшеницу, как ни в чем не бывало; наконец, все вместе додумались поместить полевого сторожа на переносной насест и дать ему в руки длиннущую хворостину, дабы четверо судейских отнесли его на насесте в поле к лошадям, а он бы выгнал их, не потоптав пшеницы. Так и сделали.

Как будто долгое совещание и подошвы четверых судейских, тащивших сторожа, пшенице не повредили, а один сторож, сразу выгнав лошадей, повредил бы.

<1557>

Жил в одной деревне богатый мужик, и было у него много детей, и старший сын отличался на крестьянский лад красотой и осанкой. И был в той же деревне пастух, дочь которого, девицу на диво пригожую, заприметил сын богача. Заприметил — и воспылал, и начал задумываться, как бы ему склонить ее на то дело, ради которого полагается сперва свести честную девицу под венец. И, не находя способов добиться желаемого, пребывал он в великом неудовольствии.

Но вот однажды пообещал он своей возлюбленной, питавшей к нему ничуть не меньшую любовь, жениться на ней, ежели она ему сначала уступит, а потом три дня об этом никому не расскажет. Добрая девица, услыхав, что сын богача хочет взять ее в жены, решила незамедлительно уступить его настояниям (выдерживать которые ей и без того приходилось с явной неохотой), взяв с него клятву, что он сдержит слово. Добрый молодец легко согласился на это, так как был совершенно уверен, что держать язык за зубами его подруга не сможет. (Да и ведь как ведут себя обыкновенно молодые особы женского пола? Только встретятся, как давай спрашивать: «А когда ты в последний раз со своим виделась?» — «А ты со своим?» И пошло-поехало, пока всех тайн друг дружке не выболтают.)

И вот предались двое любовным утехам и не заметили, как ночь пролетела, и заснул бравый юноша только под утро, в тот час, когда пастух уже выгонял свое стадо, а честная девица, которой полагалось, как и всегда, помочь отцу в этом деле, пошла к матери и попросила на сей раз подменить ее, потому что, мол, у нее в постели спит после блаженных трудов сын Мейера, пообещавший на ней жениться, если она сумеет три дня держать язык за зубами. Добрый молодец меж тем проснулся, невольно подслушал семейную беседу и весьма ей обрадовался: «Выходит, мое обещание уже недействительно, слова она не сдержала, и я попользовался ее милостями задарма». Он притворялся спящим и дождался возвращения возлюбленной. А та, закончив разговор с матерью, тихо прокралась к нему и шмыгнула в постель, нимало не подозревая о том, что он все слышал. Юноша не подал виду, что уличил ее в болтливости; напротив, изобразив так, будто только что проснулся, он потянулся к подруге и возобновил ночные занятия и забавы. Закончив же их, встал, крадучись вышел из дому и направился к себе. Но и в ближайшие дни не забывал навестить пастушью дочь, причем к полному обоюдному удовольствию.