Можно было бы им посоветовать сушить на печке прошлогодний снег и употреблять вместо соли; так один мудрец в древности делал, но сильно своим искусством злоупотреблял, а потому плохо кончил. Но что говорить? Никто из шильдбюргеров не мог догадаться, почему их соль оказалась такой кусачей. То ли поле они неправильно возделали, то ли навоза переложили или недоложили — другой раз, решили они, нужно будет делать получше, да непременно все примечать и записывать. Я-то знал, что трава, которая шильдбюргерам так руки пожгла, — это просто крапива; но говорить им о том не стал, чтобы их шутовству тем не повредить и чтобы они награду за то получили, как мы за свое получим. К тому же в шутовской моей голове бродила еще и другая мысль: не любим мы — и шильдбюргеры тут не исключение, — чтобы нам наши ошибки и недостатки под нос совали и на нашу глупость указывали. Известно, не дело ослу другого осла длинноухим ругать!

Покуда весть о былой мудрости шильдбюргеров разнеслась по всему белу свету, прошло немало времени. Зато слух об их шутовстве и глупости разлетелся куда быстрее, и очень скоро на земле не оказалось никого, кто бы не прослышал об их проделках. По правде говоря, в том нет ничего удивительного: ведь с тех пор, как мы, люди, лишились мудрости, превратились в шутов да глупцов, да еще по своей охоте, мы чаще слушаем о всяких глупостях и шутовских проделках, а мудрость нас интересует мало. Так оно и с шильдбюргерами получилось. Чтобы люди прослышали об их уме и мудрости, понадобилось много лет, а молва об их глупости пронеслась, словно молния, еще прежде, чем они стали настоящими глупцами.

Как-то раз император Утопии, коего некоторые считают всего только королем, прибыл по своим делам в соседний с Шильдой город, и местные жители стали рассказывать ему о диковинных шутовских проделках жителей Шильды. Император очень удивился, ибо в прежние времена сам не раз прибегал к мудрым советам шильдбюргеров. Ну, а так как ему все равно надо было ждать, покуда в тот город съедутся все его вассалы, он решил сам поехать в Шильду и на месте удостовериться, так ли все обстоит, как ему рассказывали, или это просто пустая болтовня и досужие выдумки. Он поступил, как один хороший подмастерье, который тоже сам все хотел узнать и во всем убедиться. Однажды, заручившись обещанием, что жена его будет держать язык за зубами, тот подмастерье шепнул ей по секрету, что их сосед снес яйцо. Не прошло и получаса, как жена рассказала об этом своей подруге, тоже, разумеется, по секрету, но яиц стало уже два. Та, по страшному секрету, рассказала это третьей подруге, которая, в свою очередь, добавила еще одно яйцо; дальше — больше: когда наступила ночь, сосед того подмастерья снес уже дюжину яиц.

Умудренный опытом, император сперва отправил в Шильду послов с известием о своем скором прибытии, чтобы оно не застигло шильдбюргеров врасплох. При этом он велел им передать, (должно быть, хотел проверить, подлинные ли они дураки или только прикидываются), что он не только подтверждает давние права и вольности города Шильды, но готов предоставить им еще больше свобод и милостей, ежели горожане на его приветственную речь, с которой он первый к ним обратится, ответят присказкой, да непременно в римфу. Пусть они покамест об этом поразмыслят, а его, когда он прибудет, встретят полуверхом-полупешком.

У бедняг шильдбюргеров от такого известия поджилки затряслись, перепугались они пуще кошки, приметившей живодера, или барашка, который встретил скорняка. Ибо хотя они были рода мужицкого и слыли людьми простыми и недалекими, боялись они, что император их уловку разгадает (ведь известно, император видит дальше, чем простые смертные, подобно тому как у больших господ руки длиннее: как бы далеко ты ни был, обязательно тебя сцапают). И кто его знает, может, император разгневается и не только лишит шильдбюргеров прежних милостей, но еще и заставит их сбросить шутовские колпаки, вновь стать мудрецами и начать все сначала.

А причина такого беспокойства у них была: шуточное ли дело — по собственной воле стать шутами, отказавшись умом служить общему благу, то есть безо всякого соизволения начать валять дурака! Спокойнее подождать, пока ты в самом деле не поглупеешь или ближние твои тебя дураком не сделают, не пробуравят, не обточат, стружку с тебя не снимут, в десяти водах не прополощут, после чего ты без всякой робости можешь дураком называться, и пусть всяк тебя тем именем бранит, даже еще больший дурак.

В таком страхе шильдбюргеры сразу вспомнили о своей былой прозорливости и очень скоро нашли выход из беды. Прежде всего навели они порядок в хлеву и на кухне с превеликим усердием, чтобы ничего им не забыть и принять императора самым достойным образом.

Но даже стадо свиней немыслимо без пастуха, как тело без головы, а они, к своему несчастью, оказались в ту пору без городского головы, ибо прежний их голова, при котором они шутовством заниматься начали, M.O.R.U.S.[139] по кличке (не будь и ты таким!), до того лихо дурака из себя разыгрывал, что для такой службы более не годился. Поневоле обратившись к былому разуму, они поняли, что им такого городского голову надо выбрать, чтобы все к нему слетались, как мошки к очищенному яблоку. Собрались они на сходку и стали думать, кого бы им, не возбуждая раздоров, городским головой сделать; ведь как обычно бывает, когда должность или дворянство раздают, каждый хочет оказаться первым и лучшим.

Чтобы избежать такого неприятного положения, было, после общего опроса, решено: раз императору придется ответить присказкой, да еще в рифму, пусть тот, кто на следующий день лучшую присказку скажет, и будет городским головой. Должны были все хорошенько голову поломать, затем всю ночь проспать, а к утру что-нибудь придумать. Разошлись шильдбюргеры по домам и всю ночь мозги себе терзали, ибо не было среди них ни одного, кто не мечтал бы стать городским головою. Так они все ночные часы и промаялись, слова подбирали, их на части раздирали, склоняли и спрягали, а к утру едва знали, откуда у них голова растет.

Среди тех, кто так мучился, был один славный человек, свинопас. Хоть он и начальствовал уже над одной общиной, то бишь стадом свиней, он не прочь был подняться выше и сменить приход на аббатство. Поэтому он уже примерял к себе означенную должность и одолевали его тревожные мысли, так что ночь он провел беспокойно, ворочался с боку на бок и жену свою за такие места хватал, что мне о том и упоминать не следует. А жена была женщина очень хозяйственная и от своего былого ума припасла кое-что на черный день (женщины нередко на кухне бережливы бывают, чтобы и в черный день было чем полакомиться). Сразу же она заметила, что муженек ее чем-то встревожен, и спросила, что с ним стряслось: не может ли она ему помочь или совет дать. Сначала он отвечать не захотел, потому что посчитал нечестным женину подсказку использовать. Но когда она от него отвернулась (такова женская хитрость, все женщины непременно узнать желают, что говорится и что делается), пришлось ему, чтобы ее смягчить, все рассказать насчет выборов городского головы; конечно, с условием, что она никогда никому не откроет, что ему совет давала.

Узнав, что мужа заботит, жена свинопаса более всего на свете захотела стать женой городского головы. И скоро придумала, как тому делу помочь. «Дорогой муженек, — сказала она свинопасу, — не мучай себя понапрасну, а лучше ответь: что ты мне подаришь, если я тебе такую складную присказку подскажу, что ты станешь городским головой?» — «Если ты так сделаешь, — ответил свинопас, — я куплю тебе новую красивую шубу». Жена, которая в мыслях уже видела себя супругой городского головы, была этим ответом донельзя довольна и стала свинопасу на ухо стишок нашептывать: