— Черти бы тебя разнесли! — погрозил «юнкерсу» кулаком боцман Андрющенко.

Самолет взмыл вверх и, прерывисто гудя, готовился к следующему заходу.

— Вот яка ты гадюка! — вне себя закричал Перетятько.

Его зенитка работала с такой яростью, что «юнкерс», уже готовый войти в пике, вдруг отвернул и стал уходить восвояси.

— Нерва не выдержала! — крикнул вдогонку ему Перетятько, прекращая огонь. Человек бережливый, он не хотел истратить ни одного лишнего заряда.

— А я вот что скажу тебе, Миша, — обратился к другу Кутафин. — Думка у меня такая: не так страшен фашист, як его некоторые слабонервные размалювали… Утром мы его били? Били. Сейчас отвадили? Отвадили. А то ж разошелся, крылом накрыл, я думал — затмение солнца. Тю-у, проклятый!

— Кишка тонка, — подтвердил Перетятько, глядя на исчезающую вдалеке едва заметную черную точку.

— Ну, хлопцы, продолжай обед, — тут же призвал Овидько, собирая разбросанные по палубе миски. — Эх, пропало жаркое. Мамаша! — крикнул он Ильинову. — Принеси-ка еще супцу…

«Железняков» стоял неподалеку от Варваровской переправы, у берега, замаскированный, затемненный. Машины молчали. На палубе все словно вымерло. Матросы, свободные от вахт, спали.

И вдруг — воздушная тревога. Меня словно подбросило с койки. Взглянул на часы — три. Я выбрался по узкому трапу на палубу. В черном небе хриплый, с перебоями гул. «Юнкерсы»! Они шли в ночной тьме к Николаеву. В это время дозорный «Железнякова» на берегу дал три выстрела. Это означало: «Внимание! Парашютисты!» Володя Гуцайт, командир дежурного взвода, сбежал на берег. За ним цепочкой — матросы. С разрешения командира корабля побежал за ними и я.

Темнота — хоть глаз выколи. Дозорный доложил Гуцайту: две минуты назад четыре парашютиста приземлились метрах в ста, ста пятидесяти от него…

Володя приказал: оцепить и прочесать весь район! Далеко не уйдут! Кругом холмы и кусты. Но и найти парашютистов в темноте — не легко.

— Иди с Губой, — посоветовал мне Гуцайт.

Проклятый кустарник! Он обдирал и лицо и руки. Вася шагал впереди. Видит он в темноте, что ли?

Останавливаемся, прислушиваемся и шагаем дальше, раздвигая кусты. Мы отошли от реки порядочно, но не нашли ничего подозрительного. Кругом было тихо и пустынно, только вдали, высоко в небе, еще слышался затихающий хриплый гул «юнкерсов». Потом мы увидели яркие звезды разрывов, услышали глухие удары и вспышки.

— Николаев бомбят, — сказал Губа. И вдруг заорав неистово: — Сто-ой! — поднял автомат и дал очередь вверх.

— Товарищ, не стреляй, не стреляй, свои! — услышали мы в ответ. Ярким лучом фонаря Губа осветил трех бойцов. — Тьфу ты!

— Подходи, — скомандовал Вася.

Они не подошли — подбежали.

— Вот хорошо, что вас встретили, моряки, — говорили наперебой радостно эти три парня. — Мы было совсем заблудились. Шли с частью, да поотстали. Вот и сбились с дороги.

— Документы есть? — спросил Губа все еще недоверчиво.

Документы оказались в порядке. Бойцы радовались встрече, говорили о своем командире роты — отличнейшем человеке, о том, как их часть потрепало в бою, горевали об убитых товарищах.

— Ну, идемте, — сказал Губа. — Отдохнете у нас до рассвета, а то чего доброго еще опять заплутаетесь.

— Вот повезло! — воскликнул, один из бойцов. — Моряки табачком угостят, целый день не курили…

Из темноты вынырнули Личинкин и Лаптий, присоединились к нам.

— Мать честная, корабль! — удивились солдаты, когда увидели, куда мы их привели. — Ну и маскировочка! Вот это — штука!

Знали бы они, как нелегко превратить в невидимку корабль с блестящей, как зеркало, палубой и выступавшими вперед башнями! Всю прошлую ночь железняковцы от командира и комиссара до кока рыли, как кроты, узкий затончик. Корабль вошел в него, прислонился к берегу бортом. Среди матросов, старшин, офицеров были подлинные художники-декораторы, знатоки маскировки. Вдоль корабля насадили деревья, кустарники. На палубе вырос лес, прикрывший надстройки и башни, а палубу засыпали травой. Со стороны реки борт был тоже закрыт деревьями. Ну, а что, если кораблю понадобится сменить основную позицию? Подготовлены запасные, выше и ниже по реке. Это был чудовищный труд, но я не слышал ни разу, чтобы кто-нибудь проронил хоть слово неудовольствия. Нет! Люди не жалели сил ради своего корабля!

И когда самолеты противника пролетали над кораблем, чуть не задевая за мачту, но не замечая «Железнякова», — это было лучшей наградой за их труд.

Кстати, недавно произошел случай, который железняковцы долго не могли забыть.

Приехал важный и самонадеянный подполковник-инспектор. Во время обеда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Инспектор поднялся с командиром и комиссаром корабля в боевую рубку. Пролетев над кораблем и не заметив его, «фокке-вульфы» скрылись вдали. Продолжая обед, инспектор сказал:

— А вы, товарищи, оказывается, трусы.

В кают-компании воцарилась тяжелая тишина.

Подполковник продолжал:

— Нужно было сбросить эту чепуху, навешанную на корабль, все эти веточки, тряпочки, все к чертовой матери, выйти на середину реки, открыть ураганный огонь, показать, что советские моряки не прячутся по кустам…

Алексей Емельянович потемнел от негодования. Шутка ли сказать? Его офицеров, старшин и матросов заклеймили позорнейшей кличкой! Волнуясь, он рассказал о трагическом случае, происшедшем недавно с одной из наших канлодок. Лодка стояла замаскированная. Ее огонь был губительным для противника. Фашисты высылали десятки своих самолетов, чтобы обнаружить ее, однако найти — не могли. Но однажды командир канлодки не выдержал — взыграло ретивое: он открыл по самолетам огонь. В тот же миг самолеты вошли в пике, через несколько минут все было кончено — канонерская лодка пошла ко дну…

— Они не выполнили своей боевой задачи, не израсходовали запаса снарядов; погибли люди, самое главное — люди! — почти кричал Алексей Емельянович. — А виной всему недостаточная выдержка командира! Пусть команде удалось бы сбить один — два самолета. Но что такое два самолета по сравнению с кораблем, стоящим миллионы, с людьми, жизнь которых дороже всего? Если потребуется, можете не сомневаться, никто из нас не пожалеет себя. Нет, товарищ подполковник, логика говорит сама за себя. Она воплощена в нашу тактику — побеждать противника не числом, а умением, беречь силы для главного удара и на основном направлении, а не распыляться по мелочам!

— До «Железнякова» я служил комиссаром крейсера, — спокойно заговорил Алексей Дмитриевич, но было видно, какого труда стоит ему это спокойствие, — но даже и крейсер, когда стоит в базе, маскируется под разного рода строения, а какую-нибудь коробку превращают в ложный крейсер и ставят на видное место. Нужно беречь корабли! И нужно беречь людей! Они — драгоценнее любого корабля! А трусов, поверьте, у нас на «Железнякове» нет. Нет, не было и не будет. Учтите это!

Подполковник оглядел стол. Все смотрели на него с обидой и горечью. Он понял: перехватил, обидел людей. Поднялся:

— Прошу прощения, мне пора…

Взял фуражку и вышел.

Мы встретились с ним много позже (он уже стал полковником). На груди у матросов и офицеров «Железнякова» были боевые ордена и медали. Инспектор поздравил железняковцев и сказал, что он бы охотно написал о «Железнякове» в газету — ведь и он был когда-то участником одной из боевых операций.

Алексей Емельянович сухо ответил, что дневник боевых действий «Железнякова» уже составлен и сдан в редакцию. А автор дневника их соратник — участник не одной, а всех операций. И Харченко показал на меня.

Но это было много позже. Вернемся к той ночи, когда мы привели заблудившихся бойцов. Нас встретили командир корабля и Андрюша Савельев.

Алексей Емельянович проверил документы, задержанных нами людей. После этого он выслушал их рассказ о том, как они случайно отстали от своей роты, и приказал их накормить. Андрей сидел молча в сторонке, пристально всматриваясь в каждого из солдат. Когда Губа увел бойцов на камбуз, Андрюша сказал: