— Не дергайся! Ждать, пока нарастет скорость.

Нос самолета словно бы нехотя опустился ниже горизонта. Теперь вариометр показывал бешеное снижение, и нарастала поступательная скорость, но Андрей приказывал себе: «Ждать!»

Он уже знал, что все страхи позади, от неминуемого, казалось бы, штопора они спасены. Наконец скорость достигла той величины, когда машина стала чувствовать рули. Аргунов вывернул самолет из перевернутого положения и облегченно вздохнул:

— Домой!

Весь обратный путь ему сверлила голову одна неотвязчивая мысль: «Почему Волчок зажал ручку?» Но он не проронил ни слова. И лишь после посадки, тяжело вылезая из тесноватой кабины, Аргунов увидел, что Волчок смущенно рассматривает свой наколенный планшет.. Пружина, которой планшет крепится к ноге, была растянута.

— Что это? — смутно догадываясь о причине происшедшего, спросил Аргунов.

— За тормозной рычаг зацепилась…

У Аргунова отлегло от сердца: по крайней мере все стало ясно.

— Вот из-за таких пустяков и бьются, — сказал он. — Что ж ты молчал? Хоть бы передал что-нибудь.

— Я отцеплять стал — фишку переходника от шлемофона нечаянно отсоединил, — виновато оправдывался Волчок. — Ничего не слышу и передать ничего не могу.

— Беда в одиночку не ходит, — усмехнулся Аргунов и спросил: — Испугался?

— Ага, — простодушно ответил Волчок.

— И я тоже, — сознался Аргунов и неожиданно вскипел: — Выбрось ты, к чертовой матери, эту дурацкую пружину! Замени ее резинкой с парашюта. Видишь, как у меня? И удобно, и безопасно.

— Обязательно заменю, сейчас же. — Волчок по-военному вскинул руку к голове: — Разрешите получить замечания?

— Покатал ты меня славно, ничего не скажешь. Если бы не эта штука… Ну да ладно, понял, надеюсь, что значит подгонка снаряжения? Надо все учесть и взвесить, прежде чем отправляться в полет.

— Поневоле запомнишь, — вздохнул Волчок.

В душное помещение ЛИС входить не хотелось.

— Присядем? — предложил Аргунов. Они сели на скамейку под старой липой. Аргунов оттянул прилипшую к телу шелковую потемневшую от пота рубашку, мечтательно выдохнул: — Эх, плюхнуться бы сейчас в море! Что еще надо для полного счастья?

— Или кружечку холодного пивка пропустить, — подсказал Волчок.

— У тебя, браток, наполеоновские замашки. В такую жарынь пива днем с огнем не сыщешь. В Ташкенте и то жара полегче переносится. А ты откуда?

— Из Чернигова.

— А у вас, случаем, не такое пекло?

— Мать пишет — тоже жарко. Поля выгорели.

— Ох и лето выдалось! Ну и как, хорош твой Чернигов?

— Не знаю. Всяк кулик свое болото хвалит. Я лично его ни на какую столицу не променяю. Там я вырос, там летчиком стал, там и других летать учил.

— Там и на вынужденную садился? — улыбаясь, напомнил Аргунов.

— Там.

— Страшно было?

Волчок поежился:

— Да, не весело!

Аргунов улыбнулся, ему нравилась откровенность молодого испытателя.

— Понимаете, Андрей Николаевич, когда до земли оставалось метров двести, я вдруг о матери подумал. Она не выживет, если я… И тогда я чуть из кабины не сиганул. Может, так и трусами становятся?

— Что-то ты путаешь. То, что ты мать пожалел, это хорошо, но при чем тут трусость?

— Сначала мать пожалеешь, потом себя… А в нашей работе это последнее дело…

— Ну, нагородил! — добродушно рассмеялся Аргунов и, как маленького, потрепал Валерия по ершистой макушке. — Жалость и трусость — разные вещи. И жалеть себя надо. А как же? Кто тебя еще пожалеет? Но в разумных пределах. Нужно выбрать, так сказать, оптимальный вариант.

— Да, выберешь его, когда смерть на носу….

— И когда научишься выбирать, — словно не слыша Волчка, закончил Аргунов, — только тогда и станешь испытателем. — Он с нежностью поглядел на Валерия: — Ну и как же ты сел?

— С грехом пополам. Ну, сначала первое выравнивание и почти одновременно второе. Крылышки-то малы, аэродинамики никакой. Уже на середине полосы умостился, думал, стойки шасси не выдержат — так машину о бетон присобачил. Нет, гляжу, ничего, стойки крепкими оказались. И самолет невредим, и я, как видите. Ноги целы, руки целы — что еще?! Матери, правда, не признался. Так она через неделю все равно узнала — и в слезы: «Сыночек, что ж ты от матери-то скрыл?» А как говорить, если я у нее один на всем белом свете?

— А как она относится к твоей работе? — поинтересовался Аргунов.

— Как все матери. В каждом письме уговаривает: ты уж там, сыночек, ясень мой, летай пониже да потише. — В глазах Волчка запрыгали озорные чертенята. — Иногда я ее слушаю, летаю пониже, как сегодня с вами. Для матерей мы, Андрей Николаевич, всегда дети, — рассудительно подытожил свой рассказ Волчок и вдруг насмешливо спросил: — Ваша мать ведь тоже беспокоится?

— У меня, Валера, ни отца, ни матери. В войну под бомбежкой погибли.

— Простите…

— Чего уж, — тихо произнес Аргунов и перевел разговор на другое: — Не вздумай, Валера, сам двойную полупетлю крутить.

— Почему?

— Тяговооруженность движка пока маловата. А штопорить на сверхзвуковой машине кому ж охота?

— Да, нашему самолету посильней бы двигун, — согласился Волчок.

— Будет! — убежденно сказал Аргунов. — И довольно скоро. Описание нового двигателя придет на днях. Он будет легче, компактней, мощней, экономичней.

— Ого! Сплошные достоинства! А как насчет надежности?

— В КБ уже провели испытания. Пока бог миловал от неприятностей.

— Андрей Николаевич, а как вы сюда попали?

— Из строевой. На Востоке служил.

— Вот там настоящая школа для пилота! Что вы улыбаетесь? Я не прав?

— Конечно, прав. Школа там что надо! Помню, были у нас учения. Летчики в основном опытные, а среди них мы — зеленые… Ну, наша эскадрилья завязала воздушный бой с «противником». Ох и карусель была! Где свои, где чужие — ничего не понять. А я крайним ведомым шел, самое адское, скажу тебе, место в строю. Мотаюсь в самом хвосте и никогошеньки, кроме ведущего своего, не вижу. От перегрузок — темень в глазах. Всех потерял!

— Один остался, победитель! — засмеялся Волчок.

— Вроде того, только не до смеха мне было. Потерять ведущего в бою — позор! Во время войны чуть ли не дезертирством считалось. И стал я мотаться туда-сюда! Вижу — тройка летит. А ведь в звене должно быть четыре самолета. Ага, свои, думаю, меня, стало быть, недостает. Раскочегарил я машину, врываюсь в строй на полном ходу. Не успел обрадоваться, смотрю — черные полосы на фюзеляжах. А в наушниках истошный крик: «Атакуют!» Тройка — в одну сторону шарахнулась, я — в другую. Своих обнаружил уже на подходе к аэродрому. Подкрался потихоньку — нет полос, значит, свои! Мой ведущий тоже заметил меня, на всякий случай спрашивает, не называя позывного: «Ты?» — «Я». А он кулаком мне: «Ну, погоди!» А меня в училище так и дразнили Ну Погоди. Прямо хоть меняй фамилию…

Аргунов поднялся:

— Ну, передохнул малость?

— Ага. Спасибо вам, Андрей Николаевич.

— За что?

— Ругать не стали. За пружину. — И попросил: — Вы уж никому не говорите. Ладно?

— Идет. — Перед входом в летный зал Аргунов обернулся: — Хороший ты парнишка, Валера. Думаю, мы с тобой слетаемся. Захаживай ко мне домой на досуге.

— Спасибо, зайду, — пообещал Волчок. — Скажите, а верно, что Волобуев тоже в училище инструкторил?

— Да.

— Странно, с его комплекцией только бомбером быть, а не истребителем.

— Между прочим, он участвовал в первенстве страны по высшему пилотажу, — заметил Аргунов. — Мастер самолетного спорта.

— Смотри-ка, а не подумаешь! — удивился Волчок.

— И Федя Суматохин — тоже мастер. Парашютного спорта. Так что, считай, тебе повезло — попал в команду мастеров.

— А Струев? — спросил Волчок, но Аргунов, не услышав, уже открывал дверь.

7

Праздничный стол ломился от снеди. Посреди из огромной хрустальной вазы свисали по краям янтарные гроздья винограда. Вокруг, в вазах чуть поменьше, краснели, зеленели, желтели апельсины, мандарины, яблоки, гранаты. Среди фруктов то тут, то там высились бутылки с добрыми кавказскими винами.