– И все-таки неясно. Зачем ему понадобилось приезжать сюда самозванцем? Ведь мог сначала связаться с компартией.

Комочин усмехнулся:

– Связаться с компартией… Думаете, так просто? Когда он вышел из тюрьмы, у него было два адреса. Оказалось, оба давно провалены. Что делать дальше? Ведь подполье, строжайшая конспирация, беспрерывные аресты. Можно было потерять месяцы в безрезультатных розысках. А идет война! И он решил: главное сейчас – воевать. Значит, надо бить врага. И одновременно искать связь с партией… Так он и сделал. Раздобыл документы врача – он ведь неспроста назвался доктором, у него кое-какие познания в медицине есть: вместе с ним в камере долгое время сидел коммунист Алмади, врач по профессии – раздобыл документы и приехал в этот город…

– Почему именно сюда?- спросил я.

– Да потому, что о нем, о его людях рассказал Алмади. Он верил Бела-бачи, знал, что тот за человек. И вот в городе появляется детский врач Бела Дьярош. Дальше вы знаете сами. Он все подчинил задаче борьбы с врагом, даже свои знакомства в уголовном мире. Слава богу, за почти двадцать лет каторги их набралось немало.

– Правильно – тот гравер тоже… Товарищ капитан, – спохватился я, – надо немедленно обо всем этом сказать Лайошу Варна. Они ведь там думают…

– Уже не думают.

– Вы сказали?.. А Бела-бачи? Его никак не выручить?

Капитан помедлил с ответом.

– Сейчас нет. Но уголовная полиция – это не так страшно. Пока будут вести следствие, придут наши… Для полиции ведь он уголовник – не коммунист…

– Он и в самом деле не коммунист…

Еще не закончив фразу, я сообразил, какую сморозил глупость, и быстро поправился, тоже не слишком удачно:

– Формально – нет.

– И формально – да! Он ведь все-таки установил контакт с товарищами из ЦК, получал от них указания.

– Вот как!

– Да… А если бы даже и нет? Разве вы тогда отказали бы ему в праве быть коммунистом? Ведь коммунист – не просто человек, состоящий в партии, а тот, кто носит партию в себе, в своем сердце. Даже если он по какой-то причине формально и не числится в партии, все равно он коммунист, все равно!

Он говорил сейчас про Бела-бачи. А я думал про него самого. Я ведь не забыл ту первую встречу, в политотделе.

Комочин посмотрел на меня. Брови дрогнули, сдвинулись. Он угадал мои мысли.

– Как у вас было прошлой ночью? – быстро сменил я тему.

Он улыбнулся одними уголками губ, давая понять, что мой неуклюжий маневр оценен по достоинству.

– Шесть вагонов с боеприпасами.

– Не так плохо.

– Плюс мост.

– Ого! – не удержался я.

– Небольшой!

– Все-таки… Черный?

– Молодчина – парень! – сказал Комочин. – Вы его сегодня, возможно, увидите.

– На операции?

Он поморщился, глотнул и вдруг закашлялся снова:

– Фу, черт, простыть на войне… Да. Вечером. На заводе…

И стал рассказывать.

Немцы зажали рабочих в смертельные тиски: либо увеличивайте выпуск продукции, либо расстреляем за саботаж сначала каждого десятого, потом каждого пятого, потом каждого второго. А что такое продукция? Орудия, которые от заводских ворот прямым ходом катят на фронт и через несколько часов уже бьют по нашим.

Сорвать планы врага можно было только дерзким ударом. Причем одним – повторить удар не удастся, немцы примут меры.

И вот нащупали узкое место завода – ствольносверлильный цех. Здесь на четырех огромных уникальных станках высверливали длинные стволы орудий.

Вывезти станки из цеха невозможно, потребовался бы подъемный кран.

– …И мы решили снять такие детали, без которых станки надолго замолчат. Спрятать их, а потом, когда придут наши… Саша, вы слушаете?

Опять на меня, как на вокзале, навалилась волна усталости.

– Слушаю. – Я с трудом приподнял веки.

– Нет, Саша, вам надо поспать.

До этого момента я еще кое-как держался. Но когда он произнес слово «спать», оно подействовало на меня, как приказ гипнотизера. Глаза закрылись сами собой.

– Ложитесь на раскладушку. – Он взял меня за плечи, приподнял. – Сейчас восемь, можете спать до двух. А там…

Я еще слышал, что он говорил, но ничего не соображал. Все сливалось в сплошное длинное слово, в котором нельзя было разобрать смысла: «Атампойдетевкомендатуру…»

Я спал.

«Атампойдетевкомендатуру…»

«А там пойдете в комендатуру…»

В какую комендатуру? Зачем мне туда идти?

Я, не открывая глаз, повернулся на другой бок.

– Лейтенант просыпается, – произнес кто-то.

– Да нет, – ответил ему другой. – Просто меняет огневую позицию.

Раздался приглушенный смех.

Я, уже расставаясь со сном, приоткрыл глаза. Шимон и еще двое. Сидят на корточках, чистят картошку. Бережливо, по-солдатски. Тонкая, почти прозрачная кожура непрерывной лентой, словно серая лапша, струится из-под ножа в корзину. Так же, лентой, течет и неторопливая беседа:

– Опять вареную?

– А ты как хотел?

– Да ее по-всякому можно. Жареную, например.

– А сало?

– Не обязательно с салом. Я вот до войны книгу такую видел: «Сто двадцать блюд из картофеля»,

– А их всего сто двадцать одно,

Это вступил в разговор острый на язык Шимон.

– Нет, там сто двадцать было.

– Верно! Сто двадцать и еще трулюмпопо.

– Какое трулюмпопо?

– Как же! Берем полконя, прибавляем полсоловья. Один чеснок, один перца лоток. Варим, мешаем, потом съедаем. А под самый конец вином запиваем. Трулюмпопо! Сто двадцать первое блюдо из картошки.

– А где здесь картошка?

– Вот чудак! Да ведь пока ты все свои сто двадцать блюд из картошки перепробуешь, так на нее больше и смотреть не захочешь.

Солдаты рассмеялись снова. Я тоже улыбнулся.

– Ну вот! – воскликнул Шимон. – Разбудили вас, господин лейтенант?

– Нет, я сам.

– В таком случае, разрешите пожелать вам доброго утра, господин лейтенант.

Я посмотрел на часы. Ого, уже скоро два!

Ощущение такое, словно выспался вволю. Голова совсем ясная.

Комочин в канцелярии беседовал с лейтенантом Нема. На столе лежал лист бумаги с каким-то планом. По-видимому, они обсуждали детали предстоящей операции.

– Проснулся? – капитан указал мне на стул.

– Вы что-то говорили про комендатуру.

– Да. К вашему старому знакомому. К капитану Кишу.

– Зачем?

– Кто их знает. Приказано прибыть к трем часам.

– И именно мне? Персонально?

– Нет. Просто представителю подразделения в чине не ниже лейтенанта. Но поскольку он вас знает с самой лучшей стороны… Думаю, ничего особенного. Какие-нибудь новые директивы коменданта. Ведь как-никак наша рота на их территории.

– Хорошо…

День был ветреный, но солнечный. Облака, легкие, пухлые, бежали с востока. Совсем недавно они видели наших.

На центральной улице тарахтели повозки. Измученные кони едва брели, опустив унылые безразличные морды. На повозках в соломе лежали раненые. Их было много. На бинтах проступала темно-коричневая запекшаяся кровь. Они тоже совсем недавно, всего несколько часов назад, видели наших.

Вдоль тротуаров жиденькой цепочкой стояли женщины. Их глаза прочерчивали быстрые линии от одной повозки к другой и останавливались на раненых, напряженно всматриваясь в их худые небритые лица.

Последними шли повозки, накрытые брезентом. Женщины каменели, наливаясь ужасом. Со скрипом вертелись колеса, трепетали края полотнищ, ветер шевелил солому, и лишь длинные рельефные бугры под брезентовыми полотнищами оставались неподвижными.

Я остановился у входа в комендатуру, провожая глазами последнюю повозку. За ней шел кривоногий крестьянин в шляпе, в высоких сапогах и громко бранил лошадей.

Рядом со мной стояло несколько офицеров.

– Мужичье! – возмущался один из них. – Никакого почтения ни к живым, ни к мертвым.

Остальные молчали.

Было уже без пяти три. Я зашел в комендатуру.

Капитан Киш встретил меня невеселой шуткой:

– А, лейтенант Елинек! Еще не отравились своим ипритом?