Опять-таки, всякое бывает. Могли случайно выследить кого-то, кто-то допустил неосторожность, проболтался или еще что-нибудь. Враг хитер, только подай ниточку.

Но целую серию провалов нельзя было объяснить никакими случайностями. Стали приглядываться, присматриваться, в отряд заползло недоверие. На одного пало темное подозрение, на другого. Не было времени разбираться, изолировали этих людей. Все по-прежнему! Провалы. Люди в отряде ходили злые, нервные, недобрые. Командир и начальник разведки ночами не спали, высохли, почернели. И ничего! Связные проваливаются. Один пройдет, другого обязательно застукают. А то и двух подряд.

Пришлось прекратить на время связь с городом. Нельзя ведь посылать людей на верную гибель. А нет связи с городом – нет у отряда надежной информации.

Через некоторое время поступило сообщение агентурной разведки. Не нашей отрядной, – из центра, по рации. Дали данные опасного провокатора. И что же? Наш Митек, Митяй, Митенька!

За его жирных вкусных карпов мы расплачивались кровью и мукой своих товарищей. Митя удил на нашем берегу, а с другого за ним наблюдали в бинокль. Условными сигналами, при помощи своей удочки, он сообщал внешние приметы связного, передавал, когда тот пойдет в город, где его можно перехватить. А узнавать все это было не так-то уж трудно. До него в нашем отряде о провокаторах и предателях знали только понаслышке. Поэтому не особенно таились. Да и сколько не таись, все равно от внутреннего врага не очень-то утаишься. Особенно от такого умного и пронырливого, как Митяй. Он со своими карпами всюду был вхож. Одно услышит, другое увидит, о третьем догадается – вот уже и знает…

Митек был враг. Потом выяснилось: выкормыш иезуитов. Воспитывался у них с самого раннего детства.

А Бела-бачи?

Я все думал о первой встрече капитана Комочина с Бела-бачи. Что-то Комочин знал про него, что-то знал! И молчал…

Свет в вагоне внезапно потух. Старший лейтенант рванул дверь в коридор.

– Кондуктор! Что случилось?

– Все в порядке, – услышал я голос невидимого кондуктора. – Утро!

Мы подняли маскировочную штору.

Уже было светло. Но за окном клубился густой туман, и на расстоянии каких-нибудь десяти шагов все тонуло в молоке.

Поезд двигался еле-еле.

– Опаздываем, и очень сильно! – старший лейтенант с досадой хлопнул по подлокотнику – от него поднялся столб пыли. – Такая досада! Двое суток отпуска, из них чуть ли не сутки в дороге… Мы приедем в Будапешт не раньше десяти утра, вот увидите.

Он угадал. Ровно в десять, опаздывая на четыре с лишним часа, наш поезд заполз под стеклянную крышу вокзала. Приехали!

– Жди меня в соборе святого Иштвана, – негромко сказал мне Шандор, когда мы приблизились к выходу из вагона. – Спрашивай Базилику – так его здесь все называют.

– Разве мы не вместе?

– Встретимся в Базилике. В Базилике, – снова повторил он торопливо. – От вокзала влево, потом направо.

Выйдя на перрон, я понял, наконец, почему он назначил место встречи. Поезд был оцеплен нилашистами. Военных отделили от штатских и повели не к главному входу, а к одной из бесчисленных боковых дверей. Здесь стоял комендантский патруль из нескольких офицеров.

– Проверка документов, – приложил руку к пилотке старший из них.

Я предъявил не только документы, но и небольшой, запечатанный сургучной печатью секретный пакет на имя не кого-нибудь, – самого нилашистского военного министра Кароя Берегффи; я захватил пакет с собой по совету лейтенанта Нема.

Пакет произвел впечатление. Мне подробно разъяснили, как найти военное министерство. Старший патруля даже любезно предложил мне провожатого, но я, разумеется, отказался.

– Выпустите господина лейтенанта через служебный ход, – приказал старший одному из офицеров.

И вот я на привокзальной площади.

Собственно, никакой площади и не было. Просто широкая улица, набитая людьми с чемоданами, сумками, корзинами в руках. Они молча и отчаянно осаждали вход в вокзал. Трамваи, беспрестанно звеня, с трудом прокладывали себе путь через людскую гущу.

Взлетали полицейские палаши и плашмя опускались на головы, дюжие, красные от натуги нилашисты работали прикладами автоматов, вопя во все горло: «Разойдись! Разойдись!» Толпа покорно принимала удары, иногда раздавался вскрик, иногда стон, но никто не трогался с места. Было что-то страшное, нечеловеческое в этом тупом упорстве шевелящейся массы.

Прилагая немалые усилия, я выбрался из толпы и осмотрелся.

Туман еще не полностью рассеялся, город был затянут унылой пеленой, казался серым и бесцветным.

Улица, грязная, захламленная, текла ровной окаменевшей рябью гранитной мостовой, зажатая с обеих сторон однообразными скалистыми громадами домов. Недалеко от вокзала улица разделялась надвое, и огромное разбомбленное здание на углу выглядело развалиной древнего рыцарского замка на месте слияния двух каменных рек.

Посреди широких тротуаров, властно расставив ноги в блестящих черных сапогах, стояли нилашисты с зелеными стрелами на нарукавных повязках и пропускали сквозь густую сеть своих взглядов прохожих, пробиравшихся к вокзалу. Каждого, кто чем-то им не нравился, они грубо останавливали, тыча кулаками в грудь, и здесь же, на улице, обыскивали. Вытряхивали содержимое чемоданов прямо на тротуар, в грязь, шарили по карманам задержанных, без всякого стеснения запускали им руки за пазуху.

Полицейский, регулировавший движение на перекрестке, стоял на своей круглой деревянной подставке с бесстрастным лицом, словно подчеркивая, что власть на улице разделена и он, отвечая лишь за проезжую часть, не знает и не желает знать, что происходит на тротуарах.

Прохожие, как и здания, были чем-то удивительно похожи друг на друга. Все они, за редким исключением, шли, не отрывая глаз от земли, робко прижимаясь к домам, с застывшим на лице виноватым выражением, словно молчаливо признавали какой-то свой грех, за который им и по земле-то ходить не следовало бы, вот только разрешают из милости господа нилашисты.

Подальше от вокзала нилашистов было не так много, они стояли группами только на перекрестках. Здесь уже люди вели себя иначе. Заходили в магазины, разговаривали друг с другом, правда, негромко, бросая по сторонам настороженные взгляды.

А что если вдруг здесь, в этом потоке, среди нилашистов и полицейских, мне встретится Бела-бачи? Что тогда делать? Пройти мимо? Остановить его и спросить напрямик? Или сразу стрелять?

Да не встретится он, нечего и думать!

Но все равно думалось.

В звон трамваев и гудки машин вплетался негромкий, на одной ноте голос:

– Русские остановлены… Тройное убийство из ревности… Отравился зубной пастой…

Возле витрины с газетами сидел на низеньком стульчике старый дед в кепке, обвязанной платком. Ноги он держал в огромных соломенных эрзац-валенках – я сразу вспомнил немецких часовых в Белоруссии. Вероятно, валенки не очень-то грели, потому что Дед вытаскивал из них ноги в старых полуботинках и топал по асфальту, не прекращая ни на минуту своей монотонной песни:

– Русские остановлены… Тройное убийство из ревности…

Элегантно одетый господин с холеным лицом раздавал цветные листки. Наверное, очередное нилашистское «Мы победим, потому что должны победить». Он и мне сунул в руку листок.

Нет, совсем другое:

«Хотите знать, что с вами будет завтра?

Опытный, с многолетней практикой графолог, лучший ученик всемирно известного индийского йога Вивекананда научно предскажет ваше будущее, основываясь на данных вашего собственного почерка».

Далее был указан адрес и телефон, по которому следовало обращаться для предварительной записи к графологу.

Я видел, как многие прохожие, особенно женщины, прочитав листок, бережно прятали его. У лучшего ученика индийского йога Вивекананда недостатка в клиентах не будет. Он бьет наверняка. Кто в мятущемся, больном городе не хочет знать, что будет с ним завтра!

Временами обычный уличный гул перекрывали какие-то новые, необычные звуки, похожие на тяжелые вздохи гигантских кузнечных мехов. Все на миг замирало, как в волшебной сказке. Прохожие поднимали кверху опущенные лица. Нилашист, напряженно прислушиваясь, кривил рот. Регулировщик, настигнутый во время поворота, застывал на месте, и машины, послушные его полосатой палочке, останавливались на перекрестке.