Никто меня ни разу не спросил, как я попал в роту. Я тоже никого не расспрашивал. Но прислушиваясь к разговорам, особенно к длинным вечерним беседам на кухне, у теплой плиты, внимательно присматриваясь к солдатам, я не мог не прийти к каким-то собственным выводам.

Я заметил, например, что большинство наших солдат прежде, до армии, были крестьянами из юго-восточной части Венгрии, носившей название Вихаршарок. Почему именно оттуда? Простое совпадение? Не думаю. Само слово Вихаршарок означает по-русски «уголок бурь». Бури здесь бушевали особого рода. В течение столетий малоземельные и безземельные крестьяне вели в Вихаршароке непрерывную борьбу за землю и свободу. То и дело вспыхивали бунты, гремели выстрелы, лилась кровь. Революционные традиции передавались из поколения в поколение, от дедов к отцам, от отцов к детям. И вряд ли можно было считать случайностью, что теперь, когда решалась судьба страны, уроженцы тех мест оказались на переднем крае борьбы.

Мой приемный отец, дядя Фери, с детских лет тоже жил в Вихаршароке, хотя родом был из другой местности. От него я многое узнал о смелых крестьянских выступлениях – в молодости дядя Фери сам участвовал в вооруженных стычках с жандармами. Поэтому я относился к солдатам из тех мест с особой симпатией, считая их чуть ли не своими земляками.

Капитан Комочин заметил это и сказал мне как-то:

– В Венгрии существует не один только Вихаршарок.

Я отпарировал:

– Но и не один только Вац!

И лишь позднее мне пришло в голову, что я совершенно напрасно полез в бутылку: Комочин, конечно, шутил.

Офицерам венгерской армии положены денщики. Моим денщиком числился пожилой солдат из Вихаршарока, которого вся рота называла Мештером. Я решил, что это его фамилия, и в первый же день, обратившись к нему с какой-то просьбой, тоже назвал Мештером. Он смущенно улыбнулся, заулыбались и другие солдаты.

Я спросил, в чем дело. Оказалось, Мештер – не фамилия, а прозвище, мастер – в переводе на русский. Мой ординарец, потомственный пастух, действительно был мастерским резчиком по дереву. Все карманы у него оттопыривались от деревянных фигурок. Они изображали любимых народных героев: неистощимого выдумщика и проказника Людаша Мати, разбойников-бетяров, которые грабили богатых помещиков и жадных попов и раздавали их добро беднякам, куруцев – участников восстания против Габсбургов в XVII веке. Мозолистые, корявые, привычные к труду руки Мештера не знали покоя. Как только выдавалось свободное время, он вытаскивал из кармана свои деревяшки, складной нож, и уже через несколько минут бесформенные куски дерева начинали принимать очертания человеческой фигурки.

Сам Мештер ни во что не ставил свое искусство, раздаривал фигурки солдатам, детям во дворе. А когда ему говорили, что он может взять за них хорошие деньги, продавая торговцам сувенирами, отвечал почти растерянно:

– Так я что? Я же не за деньги. Так, балуюсь от нечего делать.

Его, доброго, мешковатого, неповоротливого, любила вся рота. Ему доверяли такое важное, ответственное дело, как дележка пищи. К нему обращались за советом, за решением споров. И он, почесывая затылок, говорил:

– Так я что? Откуда мне знать? Одно только скажу. Доведись до меня, так я бы сделал вот как…

И давал совет, всегда человечный, всегда житейски мудрый и справедливый.

Мештер пришел в роту вместе с молоденьким пареньком по имени Густав, бывшим студентом-филологом. У Густава была любопытная судьба. Ревностный католик, он по наущению святых отцов в самом начале войны бросил университет и поступил добровольцем в армию – воевать против антихристов-большевиков.

Как католик-доброволец за три года войны превратился в убежденного, страстного антифашиста? Думаю, что немалую роль здесь сыграл Мештер – он был вместе с Густавом на фронте, вместе с ним попал в госпиталь, вместе дезертировал из армии, когда боевые действия перешли на территорию Венгрии.

Густава в роте тоже любили, но иначе, чем Мештера: к нему относились с легким налетом насмешки. Он был и в самом деле странным парнем. То молчал, угрюмо уткнувшись в темный угол, то вдруг часами вдохновенно декламировал стихи о родине, которых он знал великое множество. Ему было все равно, слушают его или нет; он только обижался, когда его прерывали.

Зато вечером, в «клубе» – так в роте называли кухню, – когда Густав начинал играть на губной гармошке, все забывали о его чудачествах. Играл он виртуозно, извлекая из неказистого инструмента задушевные звуки. Лица у солдат светлели, становились мечтательными, все добрели, мякли, думали, вероятно, о доме, о женах, о детях.

С виду Густав был тщедушным и хилым. Но на посту он преображался. Исчезала сутулость, глаза смотрели решительно и смело, указательный палец лежал на спусковом крючке автомата. В наряд он всегда ходил вместе с Мештером, и не только я, но и капитан Комочин считал, что это лучшая пара часовых в нашей роте. Им доверяли охрану самых важных объектов. Они прикрывали наиболее уязвимые участки во время боевых операций. И ни разу не подвели.

Другой молодой парень, Шимон, кастрюльщик из Будапешта, был полной противоположностью Густава, по крайней мере, внешне. Целый день не смолкали в роте его прибаутки:

– Что пес, что собака!

– Ясное дело: в глазах потемнело.

– Ни вошки, ни блошки…

Прирожденный балагур, он сам сочинял длинные, на несколько вечеров, веселые сказки, которые и начинались-то по особому, по-шимоновски:

– Тот, кто мою сказку слушать не станет, счастья себе никогда не достанет, а тот, кто сказке моей не поверит, пусть сам в гестапо пойдет и проверит…

Слушая его, глядя на его потешные ужимки и гримасы, трудно было поверить, что за плечами у парня участие в партизанских боях в Югославии, два тяжелых ранения, фашистский плен, фантастический побег, можно сказать, прямо из петли – Шимона уже держали палачи, когда внезапно налетели наши бомбардировщики.

Шимон был у нас чем-то вроде начальника бюро рационализации и изобретательства. Неистощимый на выдумку, он всегда находил способ наносить врагу чувствительные удары, используя, что называется, подручные средства.

Нилашисты измарали стены домов своими лозунгами: «Нас ведет Салаши», «Смерть предателям родины!». Уже вечером того самого дня две группы солдат отправились строем в город, унося с собой картонные трафареты, изготовленные Шимоном. На каждом было вырезано по нескольку букв. В ранцах солдат лежали большие резиновые груши, купленные в соседних аптеках и наполненные белой краской.

За ночь фашистские лозунги претерпели коренные изменения, хотя к каждому из них добавилось одно только слово. Утром пораженные жители прочитали на домах: «Нас ведет Салаши на смерть», «Смерть предателям родины – нилашистам!»

До самой темноты дворники и полицейские остервенело выскабливали прочную краску, въевшуюся в штукатурку. Краску они соскребли, но вот глубокие следы, образовавшиеся на стенах в результате особого усердия, вывести так и не смогли.

Общая цель сближала людей, но это вовсе не означало, что все в роте обходилось гладко. Были и инциденты. То гордый, самолюбивый горец не поладит с неуклюжим, упрямым рыбаком с озера Балатон. То бывший будепештский официант вертлявый Иене не вовремя заведет разговор о вкусных блюдах, которые он когда-то едал, и вызовет недовольство своего соседа по матрацу, желчного учителя математики из тихого провинциального Сегеда.

Но ссоры никогда не перерастали в неприязнь. Капитан Комочин с удивительным тактом помогал людям лучше понимать друг друга. Он назначал в один наряд горца с рыбаком, официанта с учителем. Близкое дыхание смертельной опасности сближало людей и заставляло забывать о мелочных разногласиях.

Очень интересовал меня всегда подтянутый, немногословный лейтенант Нема. Но он с вежливым упорством отвергал мои попытки выйти за рамки служебных отношений. Как будто вся наша рота и все наши так называемые служебные отношения не представляли собой всего лишь формальности, необходимой для маскировки!