Если существует переселение душ и если — прежде чем родиться вторично — мне было бы позволено свыше выбирать народ и расу по своему желанию, я бы ответил: «Израиль, но сефардский». Я полюбил сефардов, возможно, именно за те качества, над которыми издеваются их братья ашкеназы: их «поверхностность» я предпочитаю пустопорожней нашей глубине. Их инертность мне гораздо милее нашей склонности гнаться за ускользающими иллюзиями, сменяющими одна другую. Поколения духовной и общественной спячки позволили сефардам сохранить свою душевную свежесть. Что же касается культурного богатства — то неизвестно, что больше приближает человека к порогу цивилизации (западной, ибо запад и цивилизация синонимы) — литр французской или итальянской культуры или тонна русской мистики. В Салониках, Александрии и Каире вы найдете еврейскую интеллигенцию того же уровня, что и в Варшаве и Риге; в Италии — на голову выше, чем в Париже и Вене. Только один единственный недостаток сефардов я готов признать — в том, что касается сионистской деятельности: хотя национальные идеи более распространены среди сефардов, чем у нас, в их сердцах еще не проснулся боевой дух, у них нет «амбиций». Но и это чувство еще пробудится в свой срок.
«Повесть моих дней»; в сб. «Автобиография», стр. 79.
Однако, может быть, это похвальное слово сефардам было не чем иным, как демонстрацией моральных принципов, ущемленных действительными или надуманными фактами дискриминации евреев восточных общин? Может быть, Жаботинский хотел поставить на место евреев ашкеназского происхождения, чтобы те перестали заноситься перед своими братьями? Но это похвальное слово не было «сиротой». Во многих статьях и выступлениях Жаботинского мы находим выражения похвалы в адрес сефардов, йеменских и грузинских евреев — и слова раскаяния перед ними. Жаботинский отстаивал их интересы на сионистских конгрессах и других форумах, вел войну в защиту бесправных общин в израильском обществе. Например, в том факте, что сефарды практически не участвуют в руководстве сионистского движения, он видел несомненный ущерб делу сионизма:
Слова, которые я скажу здесь, являются результатом наблюдений и размышлений последних двух лет, а также времени, прожитого в Стамбуле и Салониках. Эти наблюдения касаются отношения к евреям восточных общин. Отношение это нездоровое, и здесь, в Эрец Исраэль, оно причиняет вред нашим национальным позициям. С одной стороны, терпит ущерб наше движение, почти совершенно лишенное содействия важного еврейского элемента, имеющего много важных преимуществ перед своими ашкеназскими братьями, прежде всего, душевную свежесть — ибо сефарды не страдали, как мы, не гонялись за пустыми звуками, тщетными мечтами, лозунгами чужих культур. Сон на протяжении поколений, хотя и привел к забвению многих приемов духовной борьбы, без которых невозможно победить в борьбе за существование, притупил меч и покрыл его ржавчиной, но одновременно сохранил под слоем пепла живительный напиток, который мы растратили без пользы. Помимо этого, евреи восточных общин знают Восток, его обычаи и языки, и невозможно исчислить ущерб, который мы претерпели из-за того, что не прибегли к их опыту и посредничеству в наших первых шагах на Востоке. И в борьбе за господство иврита как разговорного языка вклад восточного еврейства очень велик. Разве не протестует против влияния жаргона сефард, даже не знающий иврита? И всем этим не воспользовалось наше движение или воспользовалось в совершенно недостаточной мере, понеся немалый ущерб. С другой стороны, ущерб был нанесен и сефардам: они остались беззащитными перед растущим влиянием левантизма, не смогли приобщиться к тому хорошему, что мы принесли с собой с севера и запада.
«Сефарды и выборы» (оригинал на иврите), «ха-Арец», 9.3.1920.
Руководствуясь вышеизложенным, Жаботинский высказывает серьезное обвинение своим ашкеназским братьям, укоряя их в вопиющем непонимании и заносчивости:
Кто виноват? На этот вопрос я готов ответить без малейшего колебания: ашкеназ. Только ашкеназ. Я слышал все оправдания и все привычные жалобы, все эти «невозможно» и «они не хотят» и даже «ты не можешь судить»... Болтовня. Когда пятьдесят лет назад основатели Альянса[*] прибыли в Измир и Стамбул, они нашли там куда более «чужое» окружение, чем мы имеем здесь сегодня. Несмотря на это, они смогли проникнуть в это окружение, повлиять на него, раскрыть ему глаза, вложить в его руку современные орудия труда, новые средства борьбы за существование. Цели Альянса отличаются от наших целей, но жаль, что мы не сумели пойти его путем. И мне понятна причина того, почему основатели Альянса добились успеха там, где мы оказались несостоятельными. Причина этого в том, что они были истинными европейцами, в то время как мы в своем большинстве — выходцы из стран Восточной Европы, которая только наполовину Европа. Полуобразованность, полукультура представляют опасность в любом месте; северный левантизм немногим превосходит своего южного собрата. Французские евреи в свое время прибыли на Восток, воодушевленные тем же духом, который привел британских миссионеров к племенам, населяющим нетронутые земли: они не чванились своим культурным превосходством, а настойчиво стремились к сближению, чтобы работать и учить. Мы, со своими черными косоворотками и ненавистью к галуту, привезли с собой из России, из Галиции нечто подобное извращенному самомнению нувориша, преувеличенный страх, не сочтут ли и нас дикарями,— характерный признак недостатка культуры, отсутствия настоящей уверенности в себе.
Там же.
Жаботинский возражал тем, кто заявлял, что школы, в которых будут совместно обучаться дети из разных общин, решат проблему равенства. Это выглядело так, как если бы сказать: «Вы еще не достойны социального равноправия с нами, но вот ваши дети, следующее поколение — может быть...» Жаботинский предостерегал:
На этом фундаменте не построить здоровых взаимоотношений. Ни одна община, ни одна группа не смирится с мировоззрением, заключенным в подобных словах. Останутся подавленное раздражение, зерна ненависти и обиды, трещина, которая однажды, в час испытаний, может расшириться и образовать брешь в крепостной стене. Но и помимо сказанного, совместное обучение само по себе не способно выполнить тех задач, которые перед ним ставят. Школа — это еще не все воспитание, а только один из его факторов. В Тунисе и Алжире, Баку и Ташкенте еще десятилетие назад обыденным явлением стал тип молодого мусульманина из богатой семьи, обучавшегося в гимназии, колледже или даже в университете. Окончив учебу, он возвращался в свой город, в привычную среду, по прошествии двух лет снимал западную одежду, облачался в халат и войлочные туфли и наконец восседал на ковер, по-турецки скрестив ноги. Так делали его отцы и деды, и вместе с внешними обычаями он возвращался к привычкам и склонностям старшего поколения. Школа возводит и насаждает, но ее власть коротка, юноша вырос и покинул ее. В то же время власть окружающей среды постоянна и продолжительна, и она способна разрушить возведенное и искоренить насаженное школой. Общее окружение, общая среда — это не менее важно, чем общая школа.
Там же.
Однако то, к чему Жаботинский обращает свои помыслы,— не уравниловка, а подлинное равенство. Тот, кто хочет видеть в саду человечества наибольшее разнообразие плодов — наций, должен, естественно, уметь ценить каждую традиционную особенность, специфический эмоциональный строй, присущий различным частям нации, должен противиться любой попытке затушевать это разнообразие, произвольно смешать цвета и оттенки:
Те, кто знают, что я требовал взаимного сближения между сефардами и ашкеназами, возможно, будут удивлены, когда я скажу им, что я не стремлюсь — разве только в самом отдаленном будущем — к созданию некоего обобщенного еврейского типа. В каждой великой нации существует многообразие оттенков, у каждой из ее частей есть особые, только ей присущие достоинства, и их, по моему мнению, необходимо развивать, не смешивая сотворенное «по роду своему» в общем котле. Я не хочу сейчас углубляться в психологические различия между общинами, однако я вижу и чувствую, что есть в сефардской лире звуки, которых лишен ашкеназский рояль, и наоборот. Может быть, между нами существует небольшое расовое различие, или это только следствие того, что множество поколений жили в разном историческом окружении, и кровь здесь ни при чем — но ашкеназ вышел из северного гетто вооруженный большей энергией, остротой и настойчивостью, чем его братья из других общин, в то время как сефарду из Салоник присущи физическое и духовное здоровье, спокойствие и внутренняя уверенность, взгляд, способный отчетливо различать цель,— все то, чего так не хватает выходцам из России и Галиции, торопливым, раздражительным, без конца разбрасывающимся. Мы надеемся, что с течением времени ашкеназы сумеют освободиться от этих недостатков, так же, как и сефарды — от своих. Но я не вижу смысла в искусственном смешении, от которого обе общины не получат никакого преимущества, а наоборот, пострадают. Более того, в самой ашкеназской среде тоже имеются непохожие друг на друга оттенки национального характера: остроумный и резкий литвак, склонный к анализу скептик; южанин, более оживленный, естественный, чуточку «гоишер коп», фантазер, деятель и строитель, не любящий вдаваться в казуистику; «поляк», более рафинированный в своих чувствах, богатый душевным лиризмом и честолюбием — источником всех стремлений. Мне кажется, что и эти типы не надо смешивать. Напротив, мы только выиграем, если будет взаимно дополнять друг друга. Это же относится к йеменскому еврейству, новому, еще не изученному явлению, обещающему быть очень интересным и, может быть,— кто знает — богато одаренным. Мы еще не знаем, что из нас выйдет — может быть, гениальный народ, а может быть — раса глупцов. На что похожа нация? Это большой оркестр, где есть своя партия для флейты и своя — для арфы.