Щеколда — в сторону. Дверь отворилась. Свет из сеней оплеснул желтым столпом худенькую племянницу, со вспотевшим раскрасневшимся лицом — видать, от быстрого хода. Глаза встревоженные, большие.

— Папы нет у вас? Нету?.. И не было?.. Я его ищу. Он еще вчера ушел. Маму избил и сам ушел. Мама сегодня целый день проревела. А папа совсем не появился. Поругались они сильно… Я, теть Валь, к вам. Мама мне сказала, чтоб я ничего никому не говорила. Но она сейчас уснула. А я — к вам. Надо папу все равно найти. Вы не знаете, где он может быть?

Валентина пристально смотрела на Ленку. С ее слов она как-то разом ощутила тяготу разлада в семейной жизни младшей сестры. Когда в сенях появился Сан Саныч и спросил:

— Чего стряслось-то?

Валентина задумчиво прошептала:

— Под каждой крышей — своё «Ой!»

Домой Ленка вернулась в сопровождении Валентины. За ночные путешествия досталось ей от матери по первое число.

— Ты ж недавно болела. Подыхала ведь! Я ночи не спала! Тебе мало? Тебе мало было? — выкрикивала Марина. — Куда ты поплелась? Кто тебя просил? Кто?

— Я записку оставила, — оправдывалась Ленка. — На самый вид положила. «Скоро приду».

— Записку? — на взвинченной ноте набросилась Марина, вытащила из кармана халата сложенный лист бумаги и порвала его в клочья. — Вот твоя писулька! Записку она, видишь ли, оставила… Я с ума схожу. Ночь. А она — поплелась! Сведете вы меня в могилу! Вот тебе за записку! — Не жгуче, всего лишь сухим кухонным полотенцем, Марина хлестанула несколько раз Ленку по заднице.

Ленка матери больше ни словечка впоперек, ни звука в защиту. Своего она добилась: заманила, привела в дом рассудительную тетю Валю. Тетя Валя разберется во всем, на всех найдет управу. Маму успокоит, чего-нибудь насоветует, папу — разыщет. Чтобы не распалять мать дальше, не нарываться на ее словесные наскоки и не получать ошлеин, пусть и безбольных, Ленка скрылась у себя в комнате. Здесь она в два счета разделась и юркнула под одеяло: спящую хлестать и ругать — нечестно, лежачего не бьют.

В комнату иногда доносились звуки голосов, но дом, весь дом, казалось, облегченно притих. У Ленки, которая недавно отхворала, было ощущение, что повсюду в доме спала температура, как спадает она у больного после приема жаропонижающих таблеток.

Две сестры, Марина и Валентина, сидели на кухне, затворясь наглухо дверью, вели непростой разговор.

Обстоятельства приперли Марину к стенке: пришлось во всем сознаваться сестре. Валентина ей, понятное дело, не прокурор — кровная родня, воспитательница заместо матери, но рассказывать ей всё, без уверток, было стыдней, чем перед какой-нибудь наперсницей.

— Да, да, да! Я обыкновенная, слабая женщина! — сквозь слезы, истеричным оборонительным голосом выкрикивала Марина, когда карты открылись. — Ветреная, если хочешь. Способная влюбиться, способная ошибиться. Да! Я сентиментальная. Я чувственная женщина! Я не машина, не деревяшка…

— Ну и чего ты орешь тогда? И нечего реветь и на меня наскакивать. Гордись и не реви! — парировала Валентина какие-то слышимые в голосе сестры упреки. — Ишь ты! Она у нас чувственная, влюбчивая женщина! А я с тремя ребенками, верная мужу, баба-дура?

Шумливый разговор то враз разгорался, будто в костер кидали сухой соломы, то скоро притухал, точно на тот же костер выплескивали ведро воды.

Марина утерла платком хлюпающий нос. Валентина громко вздохнула:

— Сунула я тебе эту проклятую путевку. Сколь раз пожалела! Но с другой стороны поглядеть: свинья везде грязи-то найдет.

Марина молчала, не отозвалась на оскорбительность сестриной пословицы.

— Да-а, — опять вздохнула Валентина. — Морду-то он тебе славно разукрасил. Неделю-то уж верняком не сойдет.

Марина встрепенулась, вероятно, хотела, окрыситься на сестру за «морду». Но вспышка гнева случилась только во взгляде. Опять утерла нос. Валентина жалостливо смотрела на нее: под обоими глазами у Марины — фиолетово-синё, одна щека припухла, верхнюю губу сбоку разнесло, так что при разговоре рот перекашивает.

— Тебе надо административный отпуск просить. Или со знакомой врачихой договориться, чтоб больничный состряпала. На люди с такой физией токо покажись. В лицо не скажут, а за глаза всяко осрамят.

За окном уже чернела полночь. Почему-то стало понятно, что Сергей в ближайшее время не переступит порог дома.

2

Местные жители считали, что хозяйка дома на окраине старого города, старуха годов восьмидесяти пяти, потонула на своей кровати в злополучные весенние ливни — якобы потоп залил горницу до высоты набалдашников кроватной спинки и с головой поглотил в шалой дождевой пучине одинокого человека. На самом деле старуха не утонула, она померла от немощи, еще в ночь до потопа. Просто вспомнили о ней и навестили ее дом спустя ураганные дни.

Близких родственников у старухи давным-давно не было, дальние — внучатый племянник из Нижнего Новгорода — на наследное хозяйство махнул рукой: дом накренился после ливней, маленький сад давно не плодоносил, огород порос лебедой, — словом, родственник обещался приехать на годины: «Чай, тогда и придумаю чего-нибудь. Хоть на дрова продам». Посему нынче дом облюбовали люди бездомные, разными путями оказавшиеся под открытым небом, которое — в этом они были единодушны и уверены — никто и никогда не сможет приватизировать и затмить в нем солнце своей алчностью.

Бродяга бродяге, впрочем, рознь, и здесь, в оккупированном старухином доме, выстроился свой уклад. Одну комнату с печью и маленькую кухоньку заняла, будто по законному ордеру, бывшая фрезеровщица Лиза со своим сыном Юркой; никто и не смел оспаривать преимущественное положение этой семьи, оказавшейся на улице. В другой комнате появлялся люд постоялый, временно чередующийся, как валеты и дамы в тасуемой колоде игральных карт.

Освободившиеся заключенные — и мужики, и бабы из ближней колонии, которым некуда было податься, и они подавались здесь в первый загул на свободе; чумазые малолетние беспризорники, оборвыши-беглецы из детдомов и приютов, согласные украсть и продать всё и вся, включая собственное тело; деревенская баба со стариком отцом с орденскими планками на засусоленном пиджаке, из какой-то глухой деревни, которую лесной пожар спалил вместе с тайгой, баба приехала вымаливать вспоможение у начальства да и примостилась навременно с отцом в здешней халупе, вроде бы до холодов или до получения начальственной милостыни; прикатывал сюда на велосипеде на ночлег и для времяпрепровождения мужчина в толстых очках на резинке, с грязным рюкзаком за плечами, с длинными черными сальными волосами и козлиной бородкой, похожий на постарелого хиппи; частенько наведывался и плотно прикипал к Лизе средних лет мужик, по кличке Моряк, вечно в тельняшке и с широким ремнем, на бляхе которого — морской якорь; волочился здесь, бывало, в сенцах худосочный, как жердь, весь блеклый и вялый парень с большими очумелыми глазами нюхача; его всё пыталась выловить мать и забрать домой, но он прятался от нее в репейнике, на краю одичалого огорода.

— Эх, велика страна Россия! — часто восклицал Моряк, слушая замысловатые и простецкие истории жизни появляющихся здесь, у этого вольного обиталища, людей.

Утром, гонимая голодом и жаждой опохмелки, вся, как правило, с вечера веселая здешняя публика разбредалась; опухлые и изодранные бичи и скитальцы шли на какую-то своеобычную работу. Кто-то возвращался сюда с нехитрой добычей, кто-то уходил навсегда, словно бы отправлялся в небытие, из которого выпал на время…

— О-он… На-а за-а-аводе рабо-отал. Инже-ене-ером. В на-а-ашем цехе. Хо-ороший па-а-арень, — рассказывала Лиза, устроившись на покосившемся крыльце с вязаньем в руках, — рассказывала сидевшему поблизости на корточках Моряку.

Моряк шерудил деревянной кочергой в костре, где пеклась картошка. Свежей картошечкой он разжился только что — накопал на колхозном поле. Костер горел поблизости от крыльца, в палисаднике.