— Вам тоже не по душе образ жизни доктора Франклина? — мягко спросила мадам Ла Фонтен.

Он ответил не сразу.

— Да, это так. Впрочем, я не политик и не дипломат. Я верю доктору Франклину, верю, что он способен справиться с самыми трудными задачами. В прошлом году я мог наблюдать за его работой в Конгрессе. У него цепкий ум. Он может выступать посредником, может настоять на своем. Проблема не в нем — во мне. Я не создан для света. Видите ли, я привык вести деятельную жизнь. Даже в длительных плаваниях я никогда не сидел сложа руки: смолил швы, чинил канаты, латал паруса. Прежде мне не доводилось часами торчать на одном месте и молоть языком.

— Человек действия. Это заметно, — вставила мадам Ла Фонтен.

— А у доктора Франклина все по-другому, — продолжил Джаред. — У него талант жить так, как удобно ему и окружающим; он умеет использовать свои и чужие ресурсы самым эффективным образом. И что бы про него ни говорили, он делает чрезвычайно много.

Джаред рассеянно смотрел вдаль, размышляя о человеке, который сыграл такую значительную роль в его жизни. Мадам Ла Фонтен его раздумьям не мешала. Было слышно, как тихонько поскрипывают качели.

— Мы играли в шахматы на борту «Репрессалии», — снова заговорил Джаред, по-прежнему глядя вдаль. — Доктор Франклин говорил со мной о цели этой поездки. По его словам, он намеревается добиться…

— «Добиться»… я не знаю значения этого слова, — перебила его мадам Ла Фонтен.

— Получить что-то.

— Поняла — продолжайте.

Джаред сбился с мысли и не сразу вспомнил, о чем они говорили.

— Ах, да, — встрепенулся он, — добиться преимуществ для нашей страны… Для этого он намеревается завоевать высшее общество. А еще он не позволит, чтобы об Америке отзывались дурно.

— Толкните качели, — попросила мадам Ла Фонтен.

Джаред растерялся. Секунду он стоял неподвижно.

— Ну, пожалуйста!

Он встал у нее за спиной и легонько толкнул качели.

— Сильнее! — крикнула она.

Он толкнул сильнее.

— Еще!

Мадам Ла Фонтен было на вид лет шестьдесят. Между тем она, качаясь на качелях, смеялась, как девчонка. Ее жизнерадостность помогла Джареду сбросить с плеч груз забот, забыть о прожитых годах. Казалось, к нему вернулись молодость и беззаботность.

— Расскажите о себе, месье Морган, — крикнула мадам Ла Фонтен.

— Да рассказывать-то особо и нечего.

— Вы женаты?

— Да.

— Есть дети?

— Двое. Сыновья. Близнецы.

— Неужели?

— Двойняшки.

— Они оба в армии?

— Один служит под командованием бригадного генерала Арнольда, другой — генерала Вашингтона.

— Арнольд и Вашингтон, впечатляет.

— Я горжусь ими. А вы? Замужем? Есть дети?

— Вдова, — ответила она, повернув изящную головку в сторону Джареда. — У нас не могло быть детей.

— Чем занимался ваш муж?

— Он был королевским архитектором.

— Интересно!

— Он любил свою работу. Погиб, упав с лесов.

— Сожалею.

— Это случилось двадцать лет назад.

— И вы так и не вышли замуж?

— В артистическом кругу не из чего выбирать. Люди искусства много говорят, но мало делают. Изнеженные, испорченные. Мне и без них хорошо.

Джаред отошел в сторонку, чтобы лучше видеть мадам Ла Фонтен. Качели начали останавливаться.

— Надеюсь, вы не сочтете мое замечание нескромным… Судя по всему, вы богаты, мужа у вас нет… Как же вы проводите время?

— Нескромным? Вовсе нет, — рассмеялась мадам Ла Фонтен. — Мой муж оставил мне преизрядное состояние. Я меценатка. Помогаю талантливым студентам, даю деньги на другие благие дела.

— Другие?

— Политические, месье Морган. К примеру, не жалею денег на Америку. У нас во Франции многие считают, что, оказав помощь американцам, мы насолим нашему старинному врагу, Англии. Ваша революция нам на руку. И мы не хотим, чтобы она выдохлась из-за недостатка топлива.

— И об этом вы хотите говорить с доктором Франклином?

— И об этом тоже.

Джаред не стал допытываться, какие еще цели она преследует. Мадам Ла Фонтен приостановила качели. И сложила руки на коленях.

— К тому же если я приглашу доктора Франклина, увижу и вас.

В тот вечер Джаред долго не ложился спать. Он написал длиннющее письмо Энн. Затем написал сыновьям. Потом взялся писать Присцилле — в этом послании он самым подробным образом расспрашивал о делах компании.

Ему еще никогда не доводилось писать столько писем за раз. Все, что он хотел сообщить родным, он передавал через Энн. Но сегодня все было иначе. На письменном столе лежало несколько пространных посланий. Постояльцы гостиницы «У Валентина» давным-давно угомонились, а он все писал и писал — и писал потому, что испытывал страх. Джаред испугался того, что не может забыть сад Брийонов, качели и мадам Ла Фонтен. Вновь и вновь перед его мысленным взором вставала эта очаровательная француженка: он видел ее улыбку, слышал ее беззаботный смех. И его сердце колотилось так, будто он был молодым и влюбленным. А он хотел быть старым. Старым и женатым.

Но вопреки его усилиям, даже в полудреме он видел раскачивающуюся на качелях Розали Ла Фонтен, веселую и красивую.

А за тысячу миль от него, в Бостоне, за своим письменным столом сидела Энн; она не могла ни писать, ни спать. Энн собиралась доработать одно стихотворение. Но слова от нее ускользали. И воображение тоже ей не повиновалось. Изменения только ухудшали стихотворение. Лучше уж с ним повременить.

Энн взяла чистый лист бумаги и принялась писать письмо мужу. Поначалу она выдавливала из себя каждое слово, однако мало-помалу расписалась — страница летела за страницей.

Отложив перо, Энн перечла письмо и тотчас его разорвала. В том, что ей могли прийти в голову такие резкие слова, она не желала признаваться даже самой себе. В этом письме, словно в зеркале, отразилось нынешнее состояние ее души — и увиденное Энн не понравилось.

Письмо было злым. Энн ненавидела Джареда за то, что он оставил ее и уехал в Париж, а себя ненавидела за то, что восприняла это так болезненно. Она всегда была терпеливой. С пониманием относилась к длительным отлучкам мужа, поддерживала его во всех начинаниях, верила, что наступит время, когда они больше не расстанутся. «Ну и что? Это время пришло, а где же Джаред? Плывет в Англию, в Филадельфию, в Канаду, в Париж. В прошлом году он пробыл дома не больше недели. Это нечестно».

Энн Морган задула свечу. Ощупью подошла к кровати и, нырнув под одеяло, тихонько заплакала. Она надеялась на то, что от страданий ее избавит сон. А он все не приходил. Впрочем, через несколько часов сон все-таки смилостивился над ней — и она провалилась в черную бездну.

— А откуда вам известно, что я не шпионка? — спросила Розали Ла Фонтен, изящно держа в руке чашку.

Напротив нее сидел Франклин. Подле него расположился Джаред. Разговор происходил во внутреннем дворике массивного трехэтажного особняка мадам Ла Фонтен. Прямо перед их глазами привольно раскинулся огромный, заросший травою луг. Справа виднелся лесок, который на некоторое время отвлек Джареда от разговора. Дважды из леса выходил олень с самками; животные настороженно осматривались, нюхали воздух. И оба раза их пугал громкий смех Франклина.

— Шпионка, мадам? — Франклин расхохотался. — Ну, если вы шпионка, я рад быть обманутым такой очаровательной женщиной. Поверьте, я никогда бы не решился вернуться в Америку, одурачь меня мужчина, а вот если меня соблазнит красавица, моя гордость не пострадает. Да и коллеги недолго будут гневаться на старика.

Мадам Ла Фонтен восхитилась остроумием Франклина. Но не успокоилась.

— Не кажется ли вам, сэр, что вы слишком неосмотрительны? Ведь англичане могут заниматься шпионажем во Франции.

— Мадам, вы хотите, чтобы я взял себе псевдоним и писал письма симпатическими чернилами, как мой коллега Силас Дин? Но этот проныра обставил меня, назвавшись единственным истинно шпионским именем Джонс. Теперь мне придется довольствоваться чем-то более банальным — ну хотя бы Смитом.