— Мы хотим перестроить дом, — сказала хозяйка. — Нам нужно заменить входные двери. С нашими-то, старыми, в сенях темно, а хотелось бы поставить стеклянные, чтобы солнце пропускали. И топить тяжело. У нас же повсюду печи, мне зимой часто приходится топить все три сразу, а это работенка ой-ой-ой какая. Воду таскаем из колонки, а когда моемся, приходится еще и кипятить воду на плите в больших кастрюлях, а нас-то шестеро, вот и моемся мы реже, чем надо бы. Из окон дует, и пол дощатый мне приходится то и дело скоблить, чтоб чисто было в доме. А еще зимой на стенах плесень выступает, смотрите, какие пятна.

Она показала пальцем.

А им-де еще повезло. Вот у вдовы, дом-то ее над коровником построен, вообще тараканы.

Ночью, в темноте, когда все угомонятся, зайдешь в кухню, и на́ тебе, пожалуйста, все стены ими усеяны. Не иначе как из сырого коровника набегают.

— Вы и представить себе не можете, что это за наказание — жить в старом доме, — горячилась она.

Чиновники из Сельскохозяйственной палаты вечно им советуют не бросать старые дома, но попробовали бы они сами в таком пожить, да еще вести хозяйство. Можно, конечно, и старый дом обустроить, но старые дома все-таки маленькие, что ни говори. Жить в них приходится в тесноте. А они-то многодетные, и детям нужно, чтобы зимой было тепло и светло, и чтобы вода была, чтобы можно было помыться, когда хочешь, ведь они каждый день то в огороде работают, то в хлеву, а если и не работают, все равно целый день на улице. А еще противно на морозе идти через двор в туалет или пользоваться ведрами и кадками, а они потом так и стоят до утра, ночью-то кому захочется на улицу идти в туалет.

А потом, даже если до самого вечера топишь без передышки, по утрам все равно собачий холод, а детям-то каково с осени до весны просыпаться в такой стуже, просто стучат зубами и стонут, бедные. И потом еще электропроводка, она ведь не рассчитана на теперешние нагрузки, а без них в хозяйстве не обойтись. А если уж все перестраивать, приходится еще учесть, что работу по дому да по хозяйству на это время тоже не отменить. Вот и выходит, что разумнее все равно построить новый дом и, пока доводишь его до ума, жить в старом.

— Надоела нам вся эта рухлядь, — заключила хозяйка дома.

— И все-таки жалко, — сказала жена Ашера.

— Жалко? Чего тут жалеть? — возразила крестьянка. — Какой нам толк сохранять этот дом? Чтобы он нам о чем-то напоминал? Чем нам гордиться? Ну, может быть, богатый фермер, или человек очень уж скромный да невзыскательный, или такой старый, что переезд в новое жилье для него уже не окупится, и может остаться в старом. А мы другое дело. Может быть, когда построим новый, о старом сохраним приятные воспоминания. Но жить в старом, — нет уж, увольте.

24

Под конец они еще заехали к старику, который рубил тыкву и поранился. Он вышел им навстречу из-за полуразрушенного дома, в рваном свитере и в мятой шляпе. Они спустились с холма по бурому лугу, под ветвями фруктовых деревьев, образовавшими над их головами подобие арки. Ашер подумал, что летом эта тропа станет похожа на зеленый туннель. Старик остановился и стал подробно объяснять, что хочет проложить к своему дому проезжую дорогу, но владелец земли, по которой она должна пройти, возражает. Рассказывал он так подробно, с таким количеством пауз и перерывов, что Ашеру показалось, будто он хочет от них отделаться. Когда они добрались до дома, из открытого дымохода выпрыгнула кошка. «Смотри, смотри!» — закричала Катарина матери. Теперь старик обратился к Терезе и Катарине. Он сообщил, что живет в этом доме, потому что это «родина» его жены. Он, вообще-то, хочет переехать к брату в Вельсберг, там уютнее. Ашер объяснил, о чем речь. «Родиной» крестьяне называют родительский дом, и все сразу понимают, что имеется в виду. Пока он объяснял это жене и дочери, из дому вышла старуха. Когда она заговорила, Ашеру снова пришлось переводить ее слова. Она сразу же захотела показать Катарине собаку. По ее команде пес подал Катарине лапу и служил, а потом она показала девочке свинью, открыв откидную дверцу в хлеву. Заглянув внутрь, они и правда увидели свинью, развалившуюся на соломе.

— Вам не нужен зонтик? — спросила старуха. Она готова продать. — А сумочка?

Старуха первой прошла в дом, ее муж остался во дворе. В сенях на ящиках кудахтали куры, в кухне стоял полумрак. Ашер разглядел несколько тощих котят, паршивых, терзаемых блохами, буфет, на котором громоздилась батарея бутылок, горшков и жестянок, заставленный всякими старыми вещами комод, с венчающей его кукольной головкой и ящиками с кукурузной мукой.

Старуха достала ящик, в котором хранились яйца. Она держала его под раковиной, в которой теснилась немытая посуда. В ящике лежали яйца разного размера.

— Это яйца голубиные, а это куриные, — пояснила старуха.

Ашер перевел это Катарине, и та сразу же захотела посмотреть, какие это «голубиные». Старуха подарила ей одно, промолвив: «Голубиное, самое что ни на есть».

Между тем, старуха стала рассказывать Терезе, откуда взялись зонтик и сумочка. В Санкт-Георгене умерла-де пожилая женщина, ее добрая приятельница. Она пришла на поминки, и родня ее и подарила ей два зонтика и сумочку. Но у нее зонтик и сумочка и так есть, вот она и хотела бы эти продать.

Старик, шаркая, притащился в дом, и, пока женщины упаковывали яйца, Ашер осмотрел его ногу. Старик уже снял повязку и только прикрывал рану тряпочкой.

— Намного лучше, — заверил его Ашер.

Он выпрямился и увидел, что Катарина с голубиным яйцом в руке стоит рядом и внимательно рассматривает ногу старика.

25

Дома Ашер решил вместе с женой и дочерью поехать в город. Приближалось Рождество, а он и без того в ближайшие дни собирался вернуться.

— Ты уже решил для себя, что будешь делать? — спросила у него Тереза.

Она сидела на скамейке в уголке, Ашер стоял в кухне. Дочка не стала слушать их разговор и убежала на крыльцо, как только дятел возобновил свой стук.

— Нет, — признался Ашер.

— Я понимаю, — сказала жена.

— Мы могли бы снять дом, мы бы в нем жили, а я к тому же принимал бы больных, — предложил Ашер.

— А нужен ли тут врач? — усомнилась Тереза, помолчав.

— Нужен, я сам видел.

Они снова приумолкли.

— Может быть, еще раз попробуем начать все сначала? — произнес Ашер.

— А дочь?

— Школьный автобус останавливается у магазина. Нам нужно провожать ее только до автобуса.

Тереза задумалась. Ашер смотрел на нее: когда она задумывалась, у нее на лице появлялось напряженное выражение.

— Когда ты все решишь для себя, мы как-нибудь разберемся, — заключила она.

Вернувшись спустя две недели, Ашер первым делом направился к доктору, который жил в бывшем здании школы.

— Со школой произошло то же, что и с домами, — сказал тот, — они тоже предназначались для чего-то другого. Вы обращали внимание на огромные кухни? Прежде на каждой ферме было вдоволь батраков и батрачек, вот они-то и толклись в кухне денно и нощно. А сейчас на каждой ферме только хозяин со своей семьей, да его тракторы и комбайны. Правда, им бы не помешали более современные спальни для детей. А вот кухни могли бы быть и поменьше. Кстати, меня часто о вас спрашивали, — добавил он.

Когда Ашер сказал, что у него сложилось впечатление, будто на него никто особо не в обиде, врач ответил:

— Знаете, они привыкли терпеть самых разных людей. Если кто-то сидел в тюрьме, то потом возвращается домой и живет с остальными под одной крышей. Те, кто раньше его знал, притворяются, будто ничего не произошло. Если он где-то работает, все рады, что он согласился помочь. То же самое и с душевнобольными: коль скоро они работают, пусть живут, никто их не трогает. Конечно, они грубые, бывает, шутят над беззащитными и чудаками, иногда опускаются до хулиганства, но привыкли терпеть самых разных людей.