Их глаза встретились.

— Ты мог бы и не оказаться здесь, — сказала женщина. — Ты сам сделал выбор.

Он отвел глаза. Женщина сказала правду.

Флоонианцы стали притчей во языцех для нескольких поколений хонестори, большинство которых придерживалось старой веры, построенной на совершенно ребяческой уверенности в исполнении желаний, но вскоре было замечено, что флоонианцы в своих многочисленных сектах представляют собой все более значительную силу. Империя насторожилась. Еще более тревожной оказалась склонность большинства сект флоонианцев отказываться от обрядов, обычаев и традиций Империи. Считая, что в своем уничижении и самобичевании они стоят выше остальных благодаря благословениям Флоона, Флоонианцы общались в основном между собой, отделившись от сограждан. Они уклонялись от военной службы, что ускорило появление армии наемников. Флоонианцы создавали свои благотворительные общества, открывали собственные кладбища. Они неохотно возлагали лавры на алтарь гения Империи, что считалось ни больше, ни меньше, чем проявлением предательства. Целью их жизни было не благосостояние своих сообществ или Империи, а спасение собственных коосов. Во многом может показаться, что феномен флоонианства, который обычно считается более единообразным, чем он был на самом деле, оказался не только случайным, забавным, эгоманиакальным заблуждением, но и опасным, непатриотическим верованием. Конечно, в то время Империя не помышляла о возможности использования флоонианства в своих целях — такое решение пришло позднее. Высокопоставленные чины, флоонианских общин были привлечены к участию в делах Империи и приобрели власть не только в собственных сектах, но и внутри всего государства, дабы привести Империю к процветанию. Позднее флоонианцы стали хорошо осознавать преимущества умеренного отделения от государства. Вскоре откровения Флоона были заново истолкованы, или «переосмыслены»; в частности, последователи веры теперь должны быть не только праведными, но и выполнять свой долг по отношению к Империи, ради ее блага брать в руки оружие, и многое другое.

Но сейчас, во времена нашего рассказа, флоонианцы еще были изгоями. К ним относились, даже среди низших сословий, среди которых флоонианцы в основном распространяли свое учение, как всего лишь к временно заблуждающимся чудакам.

Жаль, что мне приходится тратить время на ссылки из истории и религии, но это необходимо, поскольку без них дальнейшее развитие нашего рассказа будет трудно понять, каким бы упрощенным он ни был. Умоляю читателей забыть о своем предубеждении и уделить хоть немного внимания подобным вопросам, какими бы странными они ни казались, какими бы чуждыми здравому уму и нормальным чувствам ни были. Мы затронем эти вопросы совсем неглубоко — ровно настолько, насколько они связаны с нашим повествованием. И еще несколько замечаний: во-первых, хотя многое здесь может показаться странным, забавным и нелепым, в тюремном заключении, судебном приговоре и казни нет ничего нелепого или забавного. Нет ничего забавного и в ужасной смерти, которой подверглось множество разумных существ за свои убеждения. Следует хорошо уяснить, что влиятельные, нещепетильные люди в проведении жестокой «истинной политики» могут воспользоваться подобными убеждениями в собственных целях, как пользуются даже более подходящими, многообещающими, зримыми возможностями — такими, как свойства человеческой натуры. Во-вторых, согласно первому замечанию и нашему рассказу, флоонианство вскоре должно быть принято теми, кто узрел в нем в той или иной мере, на том или ином уровне сознания путь к богатству, славе и власти. Если бы Флоон вновь решил вернуться в цивилизованный мир, вероятно, это утонченное и робкое существо перепугалось бы до смерти, которой оно и было бы подвергнуто, ибо настоящее привело бы его в замешательство. Несомненно, обряды, ритуалы, порядки, правила и иерархия изумили бы Флоона. И пошел бы он своей дорогой, пораженный, качая головой, отвернувшись от мира, удовлетворяясь своими смиренными убеждениями. В-третьих, хотя в Империи считалось нужным преследовать флоонианцев, это никогда не делалось на государственном уровне. Скорее, преследование было нехарактерным, оно противоречило и нарушало общепринятую политику Империи. В самом деле, в Империи почиталась снисходительность ко множеству верований различных планет. Такой порядок изменился позднее, когда флоонианству было позволено процветать в пределах Империи, но при этом общая политика снисходительности стала неприемлемой. Все изменилось. Флоонианцы, сумевшие набрать силу только потому, что их из снисхождения не задушили в зародыше, теперь, оказавшись на высоте положения, отвергли более ненужную снисходительность и ввели постоянное, всемерное преследование, которое ужасало даже имперских военачальников, знаменитых числом своих жертв. И еще, хочу заметить, что будущее флоонианства может оказаться совсем иным — как известно, пристрастия сильных мира меняются. Наш герой и подобные ему могут иметь ко всему вышеупомянутому самое прямое отношение…

— Не смей смотреть на меня! — приказала женщина.

— Я не чувствую веревку, — попытался объяснить он.

— Это потому, что ты парализован током, тупой невежда, — засмеялась она.

Отвернувшись, женщина с двумя стражниками прошла по арене. Через главные ворота арены она поднялась в ложу мэра на привилегированной трибуне. Там находились почетные места, и самое почетное из них — трон, который в этом городе занимала леди-мэр.

«Значит, брат Вениамин, уважаемый брат ошибался, — думал пленник. — Я только кажусь где-то внутри тела, потому что мои ощущения изменились. А все потому, что на меня направили эту странную дубинку». Он не мог понять, как его ударили, даже не прикасаясь к нему. На корабле команда рассказывала о таком оружии. Он часто расспрашивал людей с корабля об этой планете, об ее истории и обычаях. Он хотел понять и эту, и другие планеты. Вероятно, он был невежественным крестьянином из деревни близ фестанга, но он не был тупым. Его ум все время оставался деятельным, даже чересчур деятельным. Люди с корабля охотно беседовали с ним, удовлетворяя его стремление к знаниям, удивление, любопытство; и странное дело. — многое из того, что они рассказывали, оказалось верным. Только об устройстве корабля они говорили мало и неохотно — им это не позволялось. Для крестьянина же это было интереснее всего.

Он увидел, как открываются ворота, и женщина поднимается по ступеням к почетным местам. Стражники остались у входа в ложу, по обеим его сторонам: иногда горожане во время зрелищ пытались передать прошения прямо в руки представителей власти. К тому же не один губернатор или император был убит в цирке — обычно во внутреннем дворике или коридоре, ведущем из ложи на улицу.

Он наблюдал, как женщина занимает кресло рядом с матерью, верховной судьей, сидящей справа от мэра. Он не считал себя ни невеждой, ни варваром. Он был крестьянином из деревни близ фестанга на одной из планет Империи, где была даже своя столица, Вениция.

Он всмотрелся в цепочку следов, оставленных женщиной на песке. Она шла по-другому, не так, как мужчины!. На этой планете женственная походка была необычным явлением. Многие женщины пытались изменить свою естественную поступь. Но судебный исполнитель не думала о походке. С трибуны донесся возмущенный ропот женщин, когда она медленно и невозмутимо проследовала в ложу. Она принадлежала к сословию хонестори. Пленник предположил, что эта женщина испытывает смешанные чувства относительно собственного пола. Он задумался, гадая, есть ли планеты, женщины которых не испытывают подобных чувств, а просто принимают себя такими, какие они есть, и радуются этому. Он слышал, что на некоторых планетах все женщины считаются рабынями. Они одеваются для удовольствия мужчин. Их походка, одежда и украшения не вызывают сомнений в их женственности.

Опять запели трубы, и пленник увидел, как открываются боковые ворота. На арену выбежали карлики. Их было больше, чем пленников; они несли длинные мерные доски, крюки и корзины. Послышалась веселая музыка и одобрительные крики. За карликами появились несколько грузных мужчин с тупыми лицами, на которых были только набедренные повязки. Каждый из них нес барранг — широкий, с острым лезвием длиной до трех футов и футовой ручкой, за которую можно было взяться двумя руками. Вероятно, каждый барранг весил около двенадцати фунтов.