Женщина быстро опустилась на колени в холодную траву.

Склонив голову, она освободила конец веревки, обмотанной вокруг шеи, которым ее привязывали к повозке. Не поднимая головы, она протянула веревку Гунлаки. Этим выразительным жестом она предлагала привязать ее к стремени. Гунлаки взглянул на женщину с высоты седла. Ветер теребил ее волосы, хинен рассыпался, и подол юбки опустел.

— Подними голову, — приказал Гунлаки.

Она повиновалась, дрожа и не опуская протянутую руку.

— Ты ушла слишком далеко.

До колонны было не менее пятидесяти ярдов.

— Я собирала хинен, — прошептала женщина.

Гунлаки сжал в кулаке рукоятку хлыста.

— Ты ушла далеко, — повторил он.

— Да, господин.

— Ты хочешь, чтобы я отвел тебя обратно на веревке? — спросил Гунлаки.

— Нет, господин.

— Ты уже научилась называть герулов «господами», — заметил он.

— И всех свободных людей тоже, господин, — добавила она.

— Опусти руку.

Женщина повиновалась.

— Замотай веревку вокруг шеи, как раньше, — приказал Гунлаки. — И собери хинен.

Она наклонилась и быстро подобрала цветы в подол юбки, все еще стоя на коленях. Гунлаки разглядывал ее ноги.

— Вставай и возвращайся к повозке.

— Да, господин.

Отвернувшись от Гунлаки, она заспешила к колонне. Он ехал следом, слева от нее.

Несомненно, она чувствовала, что Гунлаки наблюдает за ней.

— Ты хотела бежать, — сказал Гунлаки.

— Простите, господин.

— Тебе некуда бежать.

— Я не хочу носить клеймо, — потупилась женщина.

— В землях герулов это не обязательно. Думаешь, мы не знаем, кто раб, а кто нет?

Она вздохнула.

— Тебе некуда бежать, — продолжал Гунлаки, — так же, как и женщинам в ошейниках с других планет.

Подойдя к колонне, она остановилась и робко взглянула на Гунлаки.

— Не пытайся бежать, — еще раз напомнил он. — По твоему следу пустят собак.

— Мне страшно…

— Правильно — рабы должны бояться.

Она подняла глаза.

— Ты знаешь, чего надо бояться больше всего? — спросил Гунлаки.

— Нет, господин.

— Того, что не сможешь полностью угодить, — объяснил Гунлаки.

— Да, господин.

— Повернись.

Женщина вздрогнула, когда Гунлаки слегка ударил ее хлыстом по шее, наклонившись с седла.

— Не вздумай снова бежать, — предупредил он.

— Да, господин, — покорно согласилась женщина.

— Вернись к повозке. Надеюсь, тебя не побьют.

Спрятав хлыст, Гунлаки медленно ехал за ней, пока не увидел, что женщина нашла повозку и пересыпала хинен в корзину. Он следил, как женщину привязывают рядом с двумя другими пленницами. Женщина оглянулась, но Гунлаки уже повернул коня и поехал обратно.

Пошел редкий снег. Где-то впереди закричала роженица. Над колонной вились птицы.

— Хо! — воскликнул подъехавший Муджин.

— Я видел тебя с женщиной. Тебе стало получше?

— Я в порядке, — заверил его Гунлаки.

— Я видел, что ты уходил с ней от колонны. Ты хорошо развлекся с ней? Она тебе угодила?

— Я не стал брать ее, — ответил Гунлаки.

— Ты надел на нее свой диск, чтобы прийти вечером? — не отставал Муджин.

— Нет.

— У нее полные ноги, — заметил Муджин. — Я видел. Я сразу узнаю ее, когда встречу в следующий раз. Сегодня вечером я надену на нее свой диск.

Гунлаки пожал плечами.

— Ты не против? — спросил Муджин.

— Нет.

— Как мне взять ее? — размышлял Муджин.

— Как захочешь, — ответил Гунлаки, — она рабыня.

В то время, как уже говорилось, колонна приближалась к горам Баррионуэво. На следующий день, если не подведет погода, воины могли увидеть впереди фестанг Сим-Гьядини.

Вскоре колонна остановилась на ночевку. Ночью родилось несколько младенцев, и всех их выбросили на обочину дороги. Новорожденные вскоре умерли, их трупы сожрали птицы и собаки.

Всю ночь Гунлаки снились сражения, которые происходили весной и в начале лета.

К утру костры затушил снег, и лошади озябли. День начинался, как один из многих в походе, ничем от них не отличаясь.

Гунлаки вспоминал парня, которого убил на заснеженной равнине близ Лотара несколько дней назад. Он вспоминал всадников лесного народа, восхищался ими и тем парнем. Жаль, что такие люди должны умирать, подумал он.

Эти мысли вертелись у Гунлаки в голове, пока он подъезжал к лежащему на обочине в ледяной траве новорожденному ребенку.

Гунлаки уже почти проехал мимо, но вдруг остановил коня и обернулся.

— Пошла прочь! — прикрикнул он на собаку, жадно обнюхивающую крохотного, живого человечка. Гунлаки разглядывал его с высоты седла.

Ребенок был хрупким существом с красноватой кожей; он лежал в окровавленной, примятой траве. В нескольких футах от него проходили колеи, по ним растянулась колонна. Ребенок был перепачкан кровью, к ней примешались грязные брызги от колес проходящих повозок. Гунлаки решил, что ребенок родился несколько минут назад. Собаки еще не тронули его. Вокруг ребенка еще вилась пуповина с мягким кровавым комком последа на конце.

Поблизости на земле уже сидела большая птица.

Гунлаки спешился и осмотрел младенца — тот казался здоровым, бил ножками и кричал. Гунлаки не понимал, что заставило его вернуться и спешиться. Ребенок казался разгоряченным, и это удивило Гунлаки — ведь он лежал на ледяной траве. Маленькие конечности молотили воздух. Гунлаки не понравился плач, и он попросил:

— Успокойся.

Еще один конный воин остановился рядом.

— Отойди, — попросил воин. — Я затопчу его.

Гунлаки не шевельнулся.

— Лучше давайте поиграем с копьями, — предложил третий.

Иногда детей врагов использовали вместо тряпичных мячей или дынь при игре с копьями. Гунлаки отмахнулся. Оба воина уехали, странно поглядывая на него. Гунлаки почувствовал смущение и вновь сёл в седло, чтобы продолжать путь. Он заметил, что собака подкралась поближе — ее пасть была приоткрыта, язык свисал между острых зубов. Шерсть на ее загривке вздыбилась. Даже птица, которую мы назвали грифом, неуклюже заковыляла к ребенку на своих кривых лапах. Гунлаки снова взглянул на ребенка, а потом перевел взгляд на грифа и собаку. Над ними появилась еще одна птица. Гунлаки приходилось видеть, как новорожденных за пуповину оттаскивали от колонны, бросая на корм собакам. Он видел, как птицы разрывали младенцев на куски. Гунлаки спешился и склонился над маленьким тельцем. Из любопытства потрогал послед — тот еще был теплым. Кровь и воды на примятой траве тоже пока не замерзли. Конечно, на холоде они высыхали медленнее. Ясно, что ребенок родился совсем недавно. Гунлаки вытер пальцы о свой плащ. Он снова оглянулся на собаку и двух птиц и вытащил нож. Придерживая одной рукой головку ребенка, он приставил нож к его горлу, но тут же убрал. Ножом он обрезал пуповину, оставшуюся часть завязал узлом. Убрав нож, он взял ребенка на руки и поднялся. Оттуда, где стоял Гунлаки, были видны горные вершины. Случайно опустив глаза, он удивился, заметив то, чего не видел прежде. Там, где лежал ребенок, почти под ним, среди примятой травы и пятен крови, валялся медальон с цепочкой. Вещь показалась Гунлаки ценной, он поднял медальон и повесил себе на шею. Вскоре он присоединился к колонне. Ребенок, завернутый в плащ, пригрелся и заснул. Позднее, днем, Гунлаки разыскал повозку, на которой везли ощенившуюся суку. Оказавшись у ее соска вместе со щенками, ребенок принялся энергично сосать.

Ближе к вечеру впереди, почти скрытый облаками, показался фестанг Сим-Гьядини.

— Что это у тебя? — с любопытством спросил Муджин, впервые за день подъехавший к Гунлаки. Тот показал ребенка. — Это ребенок не нашего народа.

— Да, — кивнул Гунлаки.

— Так убей его, — посоветовал Муджин.

Гунлаки отрицательно покачал головой.

— Он вырастет и убьет тебя, — предупредил Муджин.

— Верно, — согласился Гунлаки.

Вечером он направился по узкой каменистой тропе, ведущей от деревни к фестангу.

— Если мы не возьмем его, что ты будешь делать? — спросил брат Вениамин.