Я рассказал серой пичуге, для чего поставлен, а она все свое: «И птицам нужен свет в осенней ночи, не одним кораблям. И птицам в полете… Ты — брат солнышка. Человеком поставлен. Свети и людям, и нам».

Жаворонки летели всю ночь, до рассвета. Проносятся мимо меня, поют песенку. Каждый начинал, а как распоется, тут вдруг и оборвет. Я, конечно, не в обиде. Ведь я не солнце, обыкновенный маяк. А жаворонок поет в полную силу только при солнце. Тогда у него и песня бесконечная, журчит и журчит, пока солнце на небе стоит. Но мне, старому маяку, и такой щебет в радость. Я и мечтаю, чтобы по ночам мимо летели жаворонки. Чтобы оставили мне хоть обрывочек своей песенки…

— А маяков-то много понастроили, ой как много… — промигал маяк-торопун. Уже и полночь миновала, близок предрассветный час, а он все так же часто-часто моргает.

— Мы ведь и людям светим, и птицам… — степенно принялся рассуждать медлительный маяк. Погас, подумал и договорил: — Мы — вроде путеводных звезд на земле…

Когда темны осенние ночи, а на небе не видать ни звездочки, тогда сияют земные огни. По берегам морей — маяки, вдоль дорог, на городских площадях — фонари.

Вечер опускается рано, тонет в мглистой дымке. От тумана в нем разлита некая мягкость. Свет фонарей вонзается в туман. Блестят от сырости черные ветки деревьев. Во мгле, поверх городской площади, поют птицы. Начинают песню, а до конца никак не дотянут. Наберет голос силу и тут же оборвется.

— Жаворонки летят, — сказал отец сыну.

Они шли через площадь к дому. Остановились послушать.

— Почему у них такая короткая песенка?

— Жаворонок поет только при солнце. А фонарь в такой темноте для него что-то вроде солнца. Только холодное это светило, не настоящее оно.

— А если разжечь фонарь ростом с солнце?

— Солнце, детка, останется солнцем. Птице ведь нужна и синева неба. Черная пашня — тоже. И много еще всякого ей нужно. Такого, что бывает только при солнце. Иначе жаворонку не запеть.

Летели жаворонки. В тумане, поверх фонарей. Едва начав песенку, не допевали ее…

Декабрь. День-деньской кочуют пески

Опять не управился с дневником. Не записал про ягоды. Про алую рябину. Пока она в изобилии краснела по осени, казалось, иначе и быть не может. Но к середине первого зимнего месяца довелось мне углубиться подальше в дюны, оттуда вступить в старый смешанный лес и тут под высокой сосной примечаю: жмется рябинка. На ней чудом держится одна рдяная кисточка. Поредевшая, всего в несколько ягод, но зато как алеет!

Было дело — краснела, наливалась рябина, летели, спешили птицы, звонкоголосые дрозды… С налету кидались на рябиновые деревца и клевали в свое удовольствие, щипали ягоду. Часть склевали, часть просыпали — на дереве ни одной не забыли. Всему свое время, у каждого свой удел.

Эта уцелевшая кисточка не показалась бы мне особенной, если бы поутру, выйдя за дровами для печурки, не увидел я черного дрозда.

Зачем он тут, возле домика? И почему остался в этих краях, когда задувают сердитые декабрьские ветры?

Его сородичи давненько подались на юго-запад, где больше туманов, дождей и совсем мало снега. Путь недалек — всего лишь до Германии, самое большее — до Франции. Там черным дроздам удобно пережидать зиму. А этот певун остался, вот и сидит, вжал голову в плечи. Завидел меня — щебетнул, снялся с березовой ветки, отлетел чуть подальше. Снова сидит на березе, убрал шею.

Понимай он по-нашему, я бы пригласил его в домик погреться. У меня и поселиться можно. Вместе бы стали ждать весны. Скакал бы с жердочки на жердочку в просторной клетке, рядом с зябликом, которого я оставил себе от осеннего потока. Замечательно, когда в зимний день рядом с тобой друг, пусть даже разговаривать не умеет, а просто скачет туда-сюда. Это тоже своего рода речь.

Я смотрю, как попрыгивает зяблик, и как будто понимаю, что он хочет сказать, скучно ему или весело. До весны проживет со мной миляга зяблик.

Сети все стоят, распяленные на столбах. Полезай-ка, дроздишка, в сеть, перебирайся ко мне.

Нет, черный дрозд поторчал на березе и улетел куда-то.

Остались в лесу кое-какие ягоды. Остался один дрозд. Может, оттого не улетел, что не склевал своей доли ягод. А то и рябиновое деревце сберегло малость от осенних благ на тот случай, если объявится голодная птица…

А еще издавна я мечтаю залучить в свою сеть кого-нибудь из орлиного племени. Говорят, залетают в наши края беркуты, но по сей день моя мечта так и остается мечтой.

Ветер подналег. Гонит песок по дюнам. День-деньской трудится ветер, тонкий песок пылит, стелется, шуршит на бегу, змеится струйками. Нескончаем его путь. И после студеных ночей, когда проясняется небо и набирает силу морозец, и в муторное ненастье песок все бежит, кочует, все струится, спешит; неведомо, где истоки узких песчаных ручейков, куда они торопятся, где их конец… Вечный странник — песок…

Сегодня у меня поездка на тот берег залива. Он давно меня влечет — тростники, пологий край суши, порыжелые поймы. Знакомые рыбаки обещали заехать, и мы вместе отправимся туда, где кряквы стайками покачиваются на бурых осенних волнах. Птицы не расстанутся с заливом, пока он весь не замерзнет.

Ветер присмирел. Непривычно видеть, что вода не клокочет, что крутобокий баркас не ходит ходуном. Сникла волна. Низкие тучи расползлись, повисли легкой дымкой, над которой угадывается солнце. Даже синева неба как бы проступает сквозь пелену тумана.

Множество уток явилось с севера. На родине у них уже зима. Реки скованы льдом. И озера в ледяной броне. А до нашего побережья стужа еще не добралась. Пытается заявить свои права, прибрать залив, навести ледяной мост, но дунет теплый вест, и опять отсрочка.

В узких бухточках, речных протоках — иной мир. Песка здесь нет. Знай шуршат камыши.

Я увидел одно из чудес, на которые способны пернатые. На гибкой ветке, склоненной над водой, — гнездышко ремеза. Теперь, когда облетели листья, оно великолепно видно. Эта синичка вьет свое гнездо из травянистых волокон, крепко вяжет к тонким прутикам. Стенки гнезда проконопачены растительным пухом, жилье получается теплое, ветру не продуть. И крыша есть, ни капельке дождя не просочиться. Круглый, ладный домик. Сбоку — вход, отстоит коротеньким желобком, вроде крылечка. С него, этого крылечка, в круглый леток протискивается пичужка. Сейчас гнездо пустует, никому до него нет дела. Сколько было хлопот и забот, пока соорудил его ремез-папаша, а нужно оно было, пока не вывелись и не улетели птенцы.

По отмелям, на торчащих из воды корягах, восседают птицы. Чужие. Шея длинная, а при посадке согнутая. Хвост — широкой лепешкой, будто взят у другой птицы и приклеен. Засели пришельцы на корягах и долго, пристально глядят на воду. То ли рыбу высматривают, то ли задумались о чем-то…

Это кормораны. Черные, угрюмые гости осенней поры.

Проносятся быстрые крачки.

Льда еще нет, что же это за белые пятна в тростниках? Четко выделяются. Лебеди!

Велика привязанность лебедя к родным местам. Он бы рад никуда не лететь, и в дорогу его гонит только крепкий лед. Появится ледяная кромка у берега, затянет ледком протоки — лебеди все еще медлят с отлетом. Плавают, стараются, будто помогают воде не замерзнуть. Но мороз возьмет свое, и однажды утром, а то и до восхода солнца, покинут лебеди родину. Тогда и воцарится крепко зима.

Снялись кряквы. Издали они кажутся черными. Летят темные утки над белыми лебедями. Покружат, покружат и снова опустятся…

Нынче пустое поле грезит о высоких легких облаках. Поле пустынно стелется под сизым осенним небом. Небо точно смерзлось в ровные серые тучи. Будто они и не движутся, стоят на месте, нависли понизу. Изредка из них сеется мелкая невзрачная крупка — снег. Но ее сметет, сдунет куда-нибудь на зажатые морозом земляные проплешины, и нет снега. Пустынно голое поле, гнетет его серость неба, и грезит поле о высоком звонком куполе, о легких облачках, которые некогда проплывали над ним в вышине, а по зеленой траве мчались их стремительные тени…