Это эгоистическое письмо, полученное Иолой Игнатьевной в самый разгар грязной кампании, когда, вероятно, и она, и Ирина не раз задумывались о своем будущем (времена в России были уже людоедские, и родственников врага народа могла ожидать лишь печальная участь), сильно ранило ее и причинило ей немалую боль. Обижало не столько само требование развода (хотя для Иолы Игнатьевны с ее католическим воспитанием вопрос этот был весьма болезненным), но полное безразличие, полное невнимание к ней Шаляпина, его вранье и шантаж в самом конце.
Его красивым словам и благородным обещаниям Иола Игнатьевна больше не верила. За тридцать лет знакомства она хорошо изучила его характер и почти не ошибалась в предсказании его поступков. От своих клятв Шаляпин отрекался так же легко, как и давал их, и он еще ни разу не сдержал своего обещания по отношению к ней. Теперь же благодаря непрочности своей натуры Шаляпин окончательно стал игрушкой в руках людей, которые вызывали у Иолы Игнатьевны только дрожь и чувство ужаса.
Он убеждал ее, что развод необходим для спокойствия и благополучия его дочерей. Но Иола Игнатьевна и так позволила им носить фамилию отца и считаться его законными детьми. Его дочери жили в комфорте и роскоши и ни в чем не нуждались, в то время как ее несчастные дети, раскиданные по разным странам Европы, отчаянно, как тысячи эмигрантов, боролись за выживание, с трудом сводили концы с концами. И как раз они чувствовали себя в доме отца на авеню д’Эйло бедными родственниками, жалкими приживалами, и атмосфера в этом доме была такова, что туда не хотелось лишний раз заходить.
В этой ситуации Иоле Игнатьевне казалось, что ее положение официальной жены Шаляпина сможет хоть как-то защитить права ее детей, приостановить разрушительную работу Марии Валентиновны. Ради этого она согласна была пойти даже на окончательный разрыв своих отношений с Шаляпиным, хотя это было для нее очень тяжело…
«…Будьте хоть раз милосердны ко мне и к нашим детям, — просила она его в ответном письме. — Я ничего от вас не требую, и наверное, мы больше никогда не увидимся, и поэтому никаких недоразумений между нами быть не может. Я как-нибудь доживу оставшийся мне срок. Те причины, на которые вы указываете для необходимости нашего развода, это все пустяки. Поверьте мне, что никто больше меня не жалеет детей, и я доказала это всею моею жизнью как мать и как человек, а девочки ваши — они ваши, жили, живут и будут жить около вас, носят имя отца, совершенно законны и пользуются и будут пользоваться всякими правами моральными и материальными, и Бог даст, встретят человека, который по-настоящему полюбит их и преподнесет им имя не хуже того, какое они носят теперь по праву».
Иола Игнатьевна напомнила Шаляпину о том, что она именно по его просьбе сохранила их брак. Она давала ему свободу, у него была возможность начать с Марией Валентиновной открытую и достойную жизнь, но он сам отказался от этого. Тогда он предпочел их семью. Впрочем, все эти годы он и так был свободен — Иола Игнатьевна ни в чем не ограничивала его, не сделала ничего такого, что как-то могло бы повредить ему, доставить ему неприятности. Это она терпела неудобства, живя со своей чистой душой в постоянной лжи, чтобы только избежать огласки и не скомпрометировать Шаляпина в глазах публики. Она подчинила ему свою жизнь, боролась за его бессмертную душу. Все самое чистое и самое светлое в жизни Шаляпина было связано именно с ней, с ее домом. Но он так и не понял этого, а Иола Игнатьевна по своей душевной деликатности никогда не сказала ему об этом. И вот теперь он хладнокровно заявлял ей о своем неудобстве — по нынешним обстоятельствам — повсюду ездить с Марией Валентиновной, которая формально не являлась его женой!
«Скажите по совести, — спрашивала его Иола Игнатьевна, припоминая один из бесчисленных его проступков по отношению к ней, — было удобно, когда я должна была покинуть Нью-Йорк с моим трехлетним ребенком, чтобы избегнуть (любя тогда вас) крупного скандала, который я имела право возбудить? Наверное, вы об этом забыли, как и о многом другом…»
К тому же она никак не могла понять, если он столько лет путешествовал по всему миру с Марией Валентиновной, то почему же это «неудобство» возникло только теперь?
Иола Игнатьевна считала, что ее совесть чиста. Она выполнила свой долг по отношению к Шаляпину и его девочкам. Ему не в чем было упрекнуть ее. Что же касалось Марии Валентиновны, то она совсем не собиралась делать такой царский подарок женщине, причинившей столько горя ей и ее семье, в сомнительных человеческих качествах которой она смогла убедиться уже не раз.
В конце своего письма Иола Игнатьевна просила Шаляпина оставить ее в покое и больше с этими просьбами к ней не обращаться. Писала, что с каждым днем чувствует себя все хуже и хуже, «тем более, что за последнее время пришлось пережить еще многое другое» (деликатно она намекала ему на то, в эпицентре какого скандала оказались они с Ириной благодаря ему), и просила его вспомнить прошлое и понять, что пережила она и ее дети. А там — пусть поступает так, как подскажет ему сердце…
Конечно, это краткое письмо и в сотой доле не выражало тех чувств, того отчаяния и боли, которые испытывала в это время Иола Игнатьевна от мысли, что Шаляпин решительно рвет с ней, рвет все связи со своим прошлым и окончательно предпочел ей женщину, которую она совершенно искренне считала недостойной его.
Собираясь с духом ответить Шаляпину, она перепробовала в черновике много вариантов. Много горьких слов вырвалось у нее в его адрес, но Шаляпин этого так и не узнал. Иола Игнатьевна решила уберечь его и от этого. Но черновики свои она сохранила. Назвала их «Мои размышления». В них — горечь окончания ее брака с Шаляпиным, мучительное прощание с прошлым, боль от неблагодарности когда-то любимого человека…
«Развод возможен после моей смерти, — писала она по-итальянски, — если мое существование вам кажется слишком долгим, пошлите мне пулю в голову, и тогда сможете наконец дать ваше имя женщине, более достойной, чем я…»
То же самое, но более резко, она выразила по-русски: «Развод возможен вместе с моей смертью. Мешаю я вам, убейте меня…»
На желание Шаляпина воздействовать на нее через митрополита Евлогия она отвечала: «Мне бы самой хотелось поговорить с тем священником; интересно, что он скажет мне после того, как я искренно, правдиво, как на исповеди, расскажу ему всю мою жизнь, особенно за последние годы…» Но Шаляпин, видимо, и сам понимал нелепость подобных заявлений (уж его-то собственная жизнь ни в коем случае не могла служить примером христианского поведения), а потому и никакого письма с увещеваниями от главы Русской православной церкви на Западе Иола Игнатьевна так и не получила.
Но самым оскорбительным было то, что Шаляпин надеялся вырвать у нее развод в обмен на обещание заботиться о ней материально. Слишком долго он пробыл в обстановке, где все продавалось и покупалось! Он надеялся и ее уговорить таким способом! Мария Валентиновна настраивала его, что Иоле Игнатьевне нужны только его положение и деньги (как раз то, что было нужно ей — Иола Игнатьевна уже не имела ни того, ни другого), и Шаляпин этому верил. Он так и не дал себе труда понять, какая женщина была рядом с ним все эти годы, и вот теперь Иола Игнатьевна отвечала ему: «Вы знаете, что я никогда в жизни себя не продавала, потому купить меня Вы не можете — слишком дорого…»
Но этих горьких «размышлений» Иолы Игнатьевны Шаляпин так и не узнал. Слишком больно, слишком трудно было бы для нее написать обо всем. Да и надежды на то, что он сможет понять ее, оставалось все меньше.
Казалось бы, все было кончено. Хоть это было и обременительно, и доставляло ему многие неудобства, но Шаляпину не оставалось ничего иного, кроме как покорно принять решение женщины, которой он был многим обязан. Кто знает, возможно, он так бы и поступил, ведь и Шаляпину были свойственны внезапные порывы благородства. Но рядом с ним была Мария Валентиновна с ее железным характером, с ее несгибаемой волей, которой этот развод был нужен любой ценой. Не для того она столько лет сражалась за место жены Шаляпина, чтобы отступить теперь, когда победа была почти у нее в руках. Здесь уже было не до благородства, не до красивых обещаний…