Домой Шаляпин вернулся только в марте 1922 года с твердым желанием вырваться отсюда как можно скорее. Но для того чтобы получить пропуск на выезд со всей семьей, пришлось немного послужить большевикам, «покривить душою», как признавался он потом в книге «Маска и душа», развивая мысль, что его выступления за границей «приносят советской власти пользу и делают ей большую рекламу». Как же было обойтись без этого? Советская власть провоцировала в людях не лучшие качества.
В апреле-мае Шаляпин побывал в Москве — в последний раз! Дал ряд концертов в пользу голодающих, спел Мельника в «Русалке» в Большом театре. На последние его концерты в Большом зале Московской консерватории публики набилось столько, что все едва смогли уместиться в зале. Когда Шаляпин пел, некоторые плакали…[23] Его отъезд за границу на длительный срок оказывался какой-то зияющей раной для всего русского искусства, для любителей музыки в России, художественной интеллигенции обеих столиц.
В конце мая Шаляпин вернулся в Петроград. 29 июня днем он дал концерт для питерских рабочих в Большом зале филармонии. Концерт опять был бесплатным: напоследок советская власть грабила его, не стесняясь… А вечером этого же дня вместе с Марией Валентиновной, ее детьми Эдуардом и Стеллой и своими дочерьми Марфой и недавно родившейся Дасией (Марина в это время лечилась от туберкулеза в Финляндии) Шаляпин сел на германский пассажирский пароход «Обер-бюргермейстер Гакен» и отплыл за границу. «На лечение и продолжительные гастроли», как сообщалось в газетах. Но сам-то Шаляпин знал, что покидает Россию надолго…
Шаляпин выезжал вполне легально — как народный артист молодой советской республики — пропагандировать и прославлять за границей русское искусство. Из своих заработков он обещался отчислять определенную сумму в Советскую Россию, и это, вероятно, явилось тем решающим обстоятельством, которое позволило большевикам благосклонно отнестись к его отъезду.
«…Вечером… на набережной лейтенанта Шмидта собираются провожающие, — описывала отъезд Шаляпина газета „Известия“. — Здесь друзья и поклонники Шаляпина, представители театров и делегация Петрогубпрофсовета. Небо заволокли свинцовые тучи, набежавшие с Финского залива. Накрапывает дождь. После первого гудка Федор Иванович появляется в рубке корабля, в светлом костюме, без шляпы. Порывы ветра развевают его волосы. Он вынимает большой платок и машет им в воздухе…»
Иола Игнатьевна, Ирина, Боря, Федя и Таня пока оставались в Москве. Иола Игнатьевна медлила с отъездом. Ситуация в послевоенной Италии казалась ей ненадежной, зыбкой. Она боялась, что приехав туда, она застанет там ту же революцию, которую только что пережила в России. К тому же ей предстояло появиться на родине практически нищей, без копейки денег. Русская революция отобрала у нее все. А оказаться на положении бедной родственницы и жить милостью других было не в характере Иолы Игнатьевны.
С отъездом Шаляпина оборвалась какая-то нить, связывавшая их с прошлым, закончился большой и очень важный этап их жизни. Отныне они уже не были единой семьей. Вскоре им предстояло быть рассыпанным по разным странам мира. Распад их семьи совпал с распадом их страны — их России! — на месте которой рождалось что-то новое и непонятное, чуждое им. Шаляпин принадлежал старому миру, в новом для него места не было. И теперь его детям, воспитанным в совсем другой обстановке, предстояло заново учиться жизни, как-то приспосабливаться, привыкать к новым условиям, к которым они готовы не были.
…Летом 1922 года Ирина посетила Ратухино. Здесь прошло ее детство. С этим домом были связаны самые прекрасные и светлые воспоминания. Но за пять революционных лет местные жители, повинуясь лозунгу большевиков «грабь награбленное!», растащили их имущество самым нахальным образом. Имение пришло в упадок. Все заросло, сгнила терраса над обрывом и купальня, лодки были сломаны. Очертания той реальности, с которой им предстояло в дальнейшем жить, настораживали и пугали… «Все в прошлом, — записала в дневнике Ирина, — и себя чувствуешь какой-то новой, так сильно изменившейся за эти пять лет. И жаль прошлого… до боли жаль!!!»
Глава 6
СОВЕТСКАЯ ГРАЖДАНКА
(1922–1960)
После отъезда Шаляпина стало совершенно ясно, что дети вскоре последуют за ним, в России они не останутся. Ситуация в Москве не улучшалась — продолжалась та же жизнь, полная лишений, унижений и нищеты. Из-за границы Шаляпин звал детей к себе, писал им высокопарные письма, убеждая в необходимости учиться, чтобы затем продолжить образование за границей и стать хорошими специалистами — достойными гражданами своей страны.
«Детухи мои милые, — писал Шаляпин Борису и Федору в ноябре 1922 года, — учитесь, пожалуйста, хорошенько, чтобы в будущем году я мог вас взять за границу учиться, как я взял всех ребят из Питера. Учиться необходимо. Понимаете? НЕ-ОБ-ХО-ДИ-МО!.. Кончайте гимназию, и я вас также увезу в какие-нибудь высшие школы, кого куда, кого в Италию, а кого, может быть, тоже в Америку.
Помните, дети: новой России нужны сильные и здоровые честные работники во всех отраслях!!! На вас будет лежать ответственность за будущее нашей Родины…»
Шаляпин возлагал на своих детей большие надежды. «…Я верю в моих сыновей и думаю, что в жизни буду вами гордиться!» — писал он в 1923 году Борису. Впрочем, за этими громкими словами о необходимости работы на благо родины скрывалось прежде всего единственное, вполне человеческое желание Шаляпина — поскорее вывезти детей в безопасное место. Но пока он был советским артистом, зависел от власть придержащих и вынужден был выражать верноподданнические чувства.
Иоле же Игнатьевне — без громких фраз — он прямо написал о том, что нужно как можно скорее вывозить детей за границу, это для них наилучший выход.
«Ты же знаешь, что я желаю моим детям всего самого лучшего, что есть на свете, в этом не может быть сомнений!» — убеждал он ее, и пока у Иолы Игнатьевны не было повода усомниться в этом. Верила она Шаляпину и когда он писал ей о том, что очень много сейчас работает и вновь собирается в Америку отбывать «положительно каторгу» ради того, чтобы все они смогли скоротать свой век без унижений. «Что делать? нужно зарабатывать деньги, а для этого один-единственный путь, чтобы иметь достаточно золота — АМЕРИКА. Думаю, что после следующего сезона я уже не буду работать так много. Н-но — кто знает?..»
В декабре 1922 года Иола Игнатьевна выехала с Таней в Милан, устроила ее там, а сама в 1923 году вернулась в Россию за Федей, который пожелал жить в Париже с отцом.
Лидия уже два года жила в Германии, куда ей помог выехать Максим Пешков. Уезжая за границу, летом 1921 года Максим прислал из Берлина вызов и разрешение на выезд своей невесте Н. А. Введенской (бывшей участнице Шаляпинской студии), Лидии, ее мужу В. П. Антику и художнику И. Н. Ракицкому. В первых числах ноября этого же года в Берлин на лечение с тромбофлебитом, цингой и кровохарканьем приехал А. М. Горький. Его сын с невестой и Лидия Шаляпина уже ждали его там.
«После горного воздуха Сан-Блазиена врачи рекомендуют Алексею Максимовичу морской воздух Герингсдорфа, и мы едем туда, — пишет в своих воспоминаниях Н. А. Введенская. — У хозяина-немца снимаем виллу с мансардой. В комнатах виллы по стенам развешано много всевозможного старинного африканского оружия; особенно нас поразила высушенная голова африканца, стоявшая на камине.
На втором этаже поселился Алексей Максимович, мы — внизу, гости остановились в мансарде.
Неожиданно в Герингсдорф приехала Мария Игнатьевна Будберг. С ней Алексей Максимович познакомился еще в Петрограде, когда она работала секретарем в редакции „Всемирной литературы“… Кроме Марии Игнатьевны в Герингсдорфе с нами жила Л. Ф. Шаляпина…
Вечерами Лидия Федоровна пела, аккомпанируя себе на гитаре, цыганские и старинные русские песни. Пела с большим чувством и артистичностью, у нее было красивое меццо-сопрано.
Алексей Максимович всегда с удовольствием ее слушал, иногда сочинял смешные припевы, которые тут же и исполнялись при всеобщем одобрении…»
23
Вспоминая об исполнении Шаляпиным романса П. И. Чайковского «Ни слова, о друг мой», С. Я. Лемешев пишет: «Когда же Шаляпин дошел до фразы: „Что были дни ясного счастья, что этого счастья не стало“, — из моих глаз вдруг выкатились две такие огромные слезы, что я услышал, как они шлепнулись на лацкан куртки. Этого мне никогда не забыть. Засмущавшись, я закрыл лицо, стараясь скрыть волнение. Словно зачарованный я просидел в ложе до самого конца, и не раз слезы застилали глаза… Я был потрясен».