Жизнь в Москве между тем действительно становилась все тяжелее. Из Петрограда Шаляпин советовал Иоле Игнатьевне крепиться и беречь свое здоровье, но и сам он начинал серьезно задумываться о будущем. Деньги стремительно обесценивались, и Шаляпин боялся, что вскоре он будет не в состоянии прокормить своих детей. Пока же он мог посылать им часть продуктов, заработанных в качестве гонораров за выступления. Времена изменились: теперь ему платили мешками с крупой или мукой, буханками хлеба или маслом — и он радовался этому!
Но продуктов все же катастрофически не хватало. Началась «„эпоха бесконечных голодных очередей“, „хвостов“ перед пустыми „продовольственными распределителями“, эпическая эра гнилой промерзшей падали, заплесневелых хлебных корок и несъедобных суррогатов» (Ю. Анненков). Иола Игнатьевна должна была проявлять чудеса изобретательности, чтобы спасти детей от голодной смерти. Не менее страшным врагом был и холод. Дров не было. Топили всем, что попадалось под руку — разбирали заборы, школьные парты, мебель, жгли книжные полки и книги, «книги без конца и без меры». «Это был праздник всесожжения. Разбирали и жгли деревянные дома. Большие дома пожирали маленькие. В рядах улиц появились глубокие бреши. Как выбитые зубы, торчали отдельные здания. Появились искусственные развалины…» — вспоминал живший в Петрограде В. Шкловский, но эта картина была не менее характерна и для Москвы. Зимы 1918 и 1919 годов выдались на редкость суровыми. Полуголодные люди сидели в своих холодных, не отапливаемых домах при свете свечей (электричество не работало) и боялись выйти на улицу, где их ожидали грабежи или обыски вооруженных солдат…
В Петрограде Шаляпин просыпался посреди ночи. Ему снился запах только что испеченного хлеба… «Мертвая, глухая тишина, — вспоминал он в книге „Маска и душа“. — Вглядываюсь через окно в темноту ночи. На проволоках телеграфа густо повис снег… Блокада!..»
Но несмотря на голод, холод и нищету, именно в эти тяжелые годы неожиданно с особой силой и яркостью раскрылись удивительные стороны шаляпинской души. Именно в это время, когда всем в глаза смотрела смерть, когда не существовало больше никаких условностей и люди значили только то, что значили, — «Кто же тогда в России стыдился дырявых сапог?» — напишет впоследствии этот всемирно известный артист, — Шаляпин показал себя чутким, добрым, отзывчивым человеком. Его отношение к своей семье, оказавшейся отрезанной от него в другом городе, поражало какой-то особенной трогательностью, удивительной внимательностью и заботой.
Ко всем ужасам происходящего Шаляпин относился стоически. Единственное, что его по-настоящему беспокоило, так это дети. Он боялся, что они не получат нужного образования, и просил Иолу Игнатьевну приложить все силы к тому, чтобы дети учились. Но разве нужно было просить об этом Иолу Игнатьевну? Она и так делала все возможное (а часто и невозможное), чтобы поставить детей на ноги.
Между тем большевики на фронте терпели поражения. Можно было надеяться, что вскоре их власть падет. Но пока в Москве и Петрограде они продолжали обрушивать на головы людей всевозможные репрессии.
В сентябре 1918 года под впечатлением недавно пережитого Шаляпин пишет Иоле Игнатьевне: «Дней пять тому назад в четыре часа утра у меня был произведен обыск в моей квартире по ордеру местного районного совдепа. Конечно, у меня ничего не нашли, потому что ничего и не было, но взяли у меня двенадцать бутылок вина, старые игральные карты и револьвер, несмотря на то что я имею на него разрешение (оказывается, недействительное). По этому и по поводу других всяких обстоятельств приходится все время хлопотать, ходить по разным учреждениям и проводить там немалое время. Вот и сейчас я сижу и сдаю свой дом комиссару — дом мой конфискуется, кажется, так же как и твой московский, — мне предложено было заплатить 18 000 рублей, которые я не заплатил, потому что откуда же их взять, все же отняли. Конечно, это все меня мало беспокоит, ведь я жил и без домов, но что меня угнетает, так это шатанье по разным совдепам с разными заявлениями и всякими хлопотами — я этого терпеть не могу…»
Теперь Шаляпину действительно приходилось проводить немало времени в приемных разного рода советских учреждений. Зная, что у него есть друзья в новой власти, многие обращались к нему с просьбами, которые в основном сводились к одному — помочь освободить арестованных, по большей части ни в чем не виновных людей. Среди тех, кто нуждался теперь в заступничестве Шаляпина, оказался и его бывший начальник — управляющий Императорскими театрами В. А. Теляковский, которому Шаляпин помог выйти из тюрьмы.
С некоторыми просьбами помочь заключенным Шаляпин обращался и к Иоле Игнатьевне. Так в 1919 году в одном из писем он сообщил ей, что в Москву в качестве заложника был переведен некий Максим Леопольдович Нейшеллер, швейцарский подданный и очень богатый человек, и просил Иолу Игнатьевну помочь ему, если тот к ней обратится (в Петрограде Шаляпин дал ему свой московский адрес). «Постарайся разузнать у кого-нибудь, где посадили привезенных из Питера заложников, — просил он, — и, если найдешь время и способ, спроси его сама, в чем он нуждается (хотя это последнее и не обязательно)».
Последняя фраза указывала на то, что Шаляпин боялся за Иолу Игнатьевну. Выполнять такие просьбы было небезопасно. Но сама Иола Игнатьевна не ведала страха. Она тут же ответила Шаляпину, что сделает все возможное, чтобы помочь «несчастному синьору». Помочь человеку в беде — для Иолы Игнатьевны это было делом чести.
Однако несмотря на все более очевидные горькие картины «новой счастливой жизни», Шаляпин, видимо, не до конца разуверился в том, что эти трудности временные и что по-настоящему счастливая жизнь с приходом большевиков когда-нибудь все же наступит. «Вообще жизнь очень тяжелая, — писал он Иоле Игнатьевне неделю спустя на обороте того же письма, в котором описал ей происшедший у него обыск, — но я не унываю и в сущности не обвиняю никого. Революция — революция и есть! Конечно, есть масса невежества, но идеи мне кажутся светлыми и прекрасными, и если их будут со временем осуществлять хорошим, здоровым способом, то можно думать, что все человечество заживет когда-нибудь действительно прекрасной жизнью. Дай Бог! При всех нелепостях, которые сейчас творятся, я все-таки отдаю должное большевикам. У них есть какая-то живая сила и масса энергии. Если бы массы были более облагорожены, то дело пошло бы, конечно, и лучше, и целесообразнее. Беда, что интеллигентное правительство задавило совсем душу народа, и теперь, конечно, пожинается то, что посеяно за столько сотен лет».
Но как ни прекрасны были эти надежды на будущее, пока их окружали только дикость и варварство. И Шаляпин не меньше, чем другие, становился жертвой случайностей, вынужден был бояться за собственную жизнь и будущее своих детей. В 1918 году дом на Новинском бульваре был национализирован. Как Шаляпин ни пытался, ему не удалось оградить Иолу Игнатьевну от уплотнения. И она — девочка из бедной семьи, начавшая трудиться с тринадцати лет, — была причислена к разряду «тунеядцев» и «народных кровопийц», против которых советское правительство боролось всеми возможными способами.
Дом на Новинском бульваре заселили новыми жильцами. Теперь это была коммунальная квартира («прекрасное» изобретение советской власти!), и по дому, купленному и отреставрированному Иолой Игнатьевной, расхаживали случайные люди — городская беднота с окраин, — которые чувствовали себя здесь хозяевами.
Приезжая в Москву, Шаляпин останавливался в маленькой комнатке на антресолях («Моя последняя комната в Москве», — как будет потом говорить он), в которой помещался диван, книжный шкаф, столик и кресло — единственное, что оставила ему в собственном доме гуманная советская власть. Огромный Шаляпин ютился в маленькой голубятне под крышей. В ненастные дни поздней осени было слышно, как по крыше барабанит дождь. По ночам Шаляпин просыпался в своем национализированном доме в холодном поту. Ему снились кошмары. «За мной пришли!» — не успевая отличить сон от яви, кричал он. Но и то правда: прийти могли за кем угодно, в любую минуту. Тысячи людей — ни в чем не повинных! — исчезали среди бела дня, гибли без суда и следствия.