Фросеньку эти слова покоробили. Ещё возомнит барин, что с ней легко договариваться, и передумает флиртовать. А молодой казачке не терпелось избавиться от невинности. По слухам, во Франции девственность давно уже не в моде.

— Только вы меня там не трогайте, лады?

Взгляд плутовки говорил обратное.

— Лады! Не трону даже пальцем! — весело ответил Пётр, протягивая руку.

Фросеньке ответ жутко понравился. Она даже ощутила сладость внизу живота. Скорей бы вылезти на сеновал и начать целоваться. Не до ужина теперь, пожалуй. Она сняла с головы барина картуз, надела себе. Фуражка пахла восхитительно.

— Пойдёмте, только тихо, — сказала девушка, указав глазами на чердачное окно, где стоял свежий букет цветов.

— Понял, — снова весело ответил барин. — Всё понял…

Пройдя через калитку, оба пригнулись и, прячась за высокими кустами шиповника, направились к стремянке, ведшей на чердак.

С чердака и вправду каждое слово было слыхать.

— У меня сегодня угощений тьма, словно знал, что гости будут, — суетился Репкин, усаживая капитана на самый крепкий табурет.

— Ну, уж и гости! — деланно смутился орденоносец.

Михал Михалыч вдруг кое-что вспомнил.

— Фу ты, неприятность! Мясного ничего нет!

Он кинулся к двери.

— Пойду во двор, зарежу курочку, последнюю не пожалею!

Фросенька мгновенно очутилась на грани слёз.

— Хохлатку будет резать, мою лучшую подругу…

Со двора донеслось громкое кудахтанье. Фросенька взрыднула, а Пётр Сергеевич поморщился. Вспомнил, как нянька резала кур и тут же ощипывала — прямо у него на глазах. Когда он был ещё совсем крохой! Гадкое зрелище.

К счастью, пытка была недолгой. Кудахтанье стихло, и в горницу, победно улыбаясь, вошёл хозяин дома, держа на вытянутых руках чугунную посудину, из которой торчали куриные лапы.

Определив казанок в печь, есаул шагнул к буфету.

— А сейчас — по рюмочке наливочки! — с этими словами он достал из кармана холщовых штанов маленький ключик, начал отмыкать резную дверцу.

Гость оказался шибко разговорчивым и юрким. Но лицо почему-то делал кислое.

— Вот смотрю я на эту курицу и… завидую! — сказал он, кивнув на стоящий в печи котёл.

— Что так? — удивился Репкин.

— Она хотя бы знает, что померла. А вот я — ни дать, ни взять живой труп. После войны болтаюсь в столице как неприкаянный, жуть как тошно, не люблю бездельничать. Наверное, займусь делами ветеранов. Собственно, для этой цели и пожаловал к вам…

— А откуда вам про меня известно, если не секрет? — ещё больше удивился старый казак.

— Почему же секрет? Никакого секрета нету! Вот уже год как разыскиваю я сослуживцев — и тех, с кем бок о бок воевал, и тех, с кем даже не знаком, всё едино. Много денег я в столице заработал, помогать хочу ветеранам, сколько смогу. К вам заглянул случайно, по совету старого извозчика: зайдите, говорит, к Михалычу-казаку, он всю Европу обскакал, многих знатных военных знать должен…

Репкин смутился.

— Здесь я многих военных знаю, это правда… Вот, помещик есть, Болотников Сергей Петрович, молодцеватый барин, ещё не старый, он тоже воевал… Он-то и поможет мне найти всех остальных, а вас, Михал Михалыч, утомлять уж более не решусь…

Старик приложил руку к сердцу.

— Не утомили вы меня, а порадовали своим визитом. Если согласитесь ночевать остаться, познакомлю вас с моей дочерью…

Коротышка тоже взялся за сердце.

— Что вы говорите? У вас дочь есть? И, может быть, красавица? Не её ли, часом я видел, беседующим с красивым белокурым юношей?

Репкин расцвёл.

— Тот юноша ей не пара, он помещицкий сынок, аккурат болотниковский отпрыск… Будущий граф!

— Почему будущий?

— Не знаю, так он говорит, мол, хочу графом стать и стану, хотя отец его простой помещик. Мечтает о столичной жизни.

Капитан важно кивнул:

— Понимаю. Что касаемо столичных дел, просите, не стесняйтесь, выведу и дочку вашу в люди, пристрою в Смольный. Расшибусь, а пристрою!

Старик опешил.

— Так она ж неграмотная у меня!

— А там грамота почти никакая не нужна!

— Да вы что?!

— Говорю вам: Смольный уже давно не тот, что при матушке Екатерине. Раньше там домашних квочек готовили, а теперь — боевых фрейлин, умеющих маршировать, на коне скакать, а язык — на замке держать. Устал царский двор от стареющих сплетниц…

Дальнейшая беседа протекала вельми интересно. Но у Фросеньки на ту ночь были совсем другие планы. У Петра Сергеевича тоже. Хотя он мог и другую красавицу найти, и очень даже просто, но… Раз казачка намекала, что ещё дева, надо было ей помочь.

Глава 2 Дурные приметы

Провожая гостя до калитки, старик Репкин кивнул в сторону пригорка.

— Вон, в ту сторону надо идти, откуда вы изволили прийти вчерася. Там и найдёте село Болотниково. Счастливой дороги!..

— И вам не быть в печали!

Три раза обнявшись и поцеловавшись с гостем, затем проводив его взглядом, старик Репкин поковылял назад, в избу.

Войдя в горницу, он и не заметил, что стекло на иконе Николая Чудотворца треснуло. Дурной знак! Но счастливому отцу в тот рассветный час было не до молитвы. Лёг спать, пьяно захрапел…

Любовники, аккурат спустившись с чердака, брели к калитке. Внезапно оба заметили под ногами, на дорожке, кровавую лужицу и разбросанные куриные перья. Фросенька схватилась за голову.

— Ох! Говорят, кто на ранней зорьке, да ещё и при ясной погоде, увидит чью-то кровь… убийцею станет! Неминуемо! А если и не станет душегубом, то всё равно будет обвинён! Невинно обвинён…

Пётр занервничал.

— Бабьи сказки! Ладно, я домой пойду, спать мне надо…

Впервые за последние сутки будущий граф искренне пожелал отделаться от Фросеньки.

А та, вернувшись в горницу, начала вертеться перед зеркалом, которое висело на бревенчатой стене, аккурат над сундуком с её приданым. Зеркало было огромным, его в своё время ещё матушка покойная получила в подарок от французов, в каком-то из дворцов, оставленном на разграбление русским войскам. Побеждённые просто так подарков не дарят, просто матушка умела делать перевязки, как никто другой. За это ей и раму к зеркалу смастерили местные, дворцовы мастера. Да ещё и надпись по-французски сделали: «бэль фам», что значит «прекрасная дама».

Фросенька всякий раз, глядя в это зеркало, чувствовала себя именно «бэль фам», а не геройской дочерью казака.

Ей пришло в голову раздеться донага. Да простит её тятенька. Если даже и проснётся он, так что? Он свою дочку в разных видах видывал.

Правда, были, ещё во время путешествий по Европе, неприятные моменты, когда иноземные дамы, глядя на них с тятенькой, перешёптывались: «Инцест!» В те минуты казак Репкин держал своё чадо на коленях. Либо просто обнимал. Фросенька по взглядам понимала, что это слово означало что-то очень нехорошее. Неужели грех ребёнку сидеть у отца на коленях? Или быть в объятиях?! Даже если и сейчас она усядется к нему на колени, всё равно греха не будет. Оба не допустят до греха.

Фросенька взглянула на дремавшего родителя. Залюбовалась его торсом и руками… Мощный у неё отец! Внезапно ощутила его силу и… уже знакомую сладость внизу живота. О, нет! Не будет этого. От неё всё зависит, а она сильная. Гордая казачка. Хотя и «бэль фам».

Пока «будущий граф» шёл домой, наблюдая за хромающим впереди героем, у последнего походка неожиданно изменилась: выровнялась и ускорилась.

— Ну, дела! — воскликнул Пётр Сергеевич. — Врёт он, что герой, или… Разжалобить решил тут всех и вся…

Перво-наперво своих родителей он имел в виду. Вот уж два лопуха…

В ту минуту его маменька и папенька, Антонина Фирсовна и Сергей Петрович, наслаждались обществом друг друга в собственном саду, который одинаково обожали, а потому почти всё время проводили там.

Даже зимой стол под яблоней, звенящей голыми заиндевевшими ветвями, был регулярно накрыт. Правда, несколько иначе, чем в летнюю или весенне-осеннюю пору: вместо хрустальной вазы с фруктами, живых цветов и пышущего жаром самовара, в декабре-марте там находились сушёные фрукты, сушёные же розы и несколько бутылочек спиртного, регулярно уносившегося прочь ретивыми слугами — лишь только им казалось, что бутылочки чересчур промёрзли и вот-вот лопнут.