– Я забыл спросить вас об одном. Можете ли вы, хотя бы приблизительно, назвать время, когда вы произносите эту фразу?

Хатчинс наклонил голову, словно напряженно вслушиваясь в вопрос.

– Я могу сказать, но только приблизительно, весьма неточно, – наконец ответил он. – Занавес поднимается в 8.40, а я выхожу в 8.51. Реплика произносится спустя двенадцать минут после выхода, значит, около четырех-пяти минут десятого…

– Ну что ж, даже приблизительная цифра лучше, чем ничего, – прокомментировал Базиль и записал на полях расписания Рода время, указанное Хатчинсом.

– Вы можете получить кое-что и поточнее, – вскинул внезапно глаза Хатчинс и посмотрел в упор на Базиля. – Вы, конечно, слышали, что Сэм Мильхау собирается продолжить постановку «Федоры»? На завтра, на 9.30 назначена репетиция. Если хотите, то можете прийти в театр в качестве моего гостя – еще один штришок посольского величия! – и вы сами все сможете проверить по времени.

– С большим удовольствием.

Базиль заметил, что Хатчинс чем-то обеспокоен. Это стало заметно по его поведению. Он словно не находил себе места в собственной квартире.

– Послушайте, Сеймур, вам не нравится идея возобновления постановки?

Он ответил уклончиво:

– Вы слышали что-нибудь о доктрине «вечного повторения»?

– Вы имеете в виду ту теорию, по которой время обладает как широтой, так и долготой?

– Грубо говоря, да. Мы все думаем и говорим о долготе времени, но некоторые философы считают, что оно еще может обладать и широтой, что существует нечто большее, чем одно двадцатое столетие, и мы находимся в его власти, и оно заставляет нас повторять все свои ошибки и все промахи нашей жизни на протяжении вечности.

Базиль улыбнулся.

– Идея широтного времени – это развлекательное умственное упражнение, но я сомневаюсь, что вселенная устроена именно так. Во всяком случае надеюсь, что не так. В противном случае ад из огня и горящей серы покажется уютным курортом, а рай предстанет каким-то атеистическим паноптикумом.

– Может быть, но такая идея находит понимание в среде актеров, так как они проводят большую часть свой жизни, повторяя одно и то же действие бесчисленное количество раз. Никто лучше актера не понимает громадную, импульсивную силу привычки.

– Эта идея обладает некоторой привлекательностью и для психиатра, – признался Базиль. – Венская школа собрала немало свидетельств, предполагающих, что стоит человеку хотя бы раз в жизни испытать горечь неудачи, он всю жизнь будет повторять свою ошибку в подобной ситуации. Во многих случаях привычка значительно сильнее уроков опыта, вероятно, из-за того, что психические факторы, формирующие такую привычку, никогда не исчезают и постоянно ее поддерживают и укрепляют. Конечно, такая тенденция к повторению особенно ярко выражена у невротиков и преступников.

– И убийц? – улыбнулся Хатчинс, но язвительной улыбкой. – Теперь вы понимаете, почему мне не нравится идея возобновления «Федоры». Как бы там ни было, я побоялся бы сыграть роль Владимира!

– Насколько я понимаю, роль Владимира будет играть актер из другой труппы, – сказал Базиль. – Это должно ликвидировать любые мотивы для повторного убийства, и кроме того, такое повторение будет связано для убийцы с большим риском.

– Да, все это звучит вполне убедительно, но все равно я против такой идеи. Молва утверждает, что мы, актеры отличаемся суеверием. Но что можно поделать с самим собой, если во многом наш успех зависит от случая? Нельзя заранее предугадать, удастся ли пьеса, будет ли ей сопутствовать продолжительный успех после удачной премьеры. Все это – типичная азартная игра, и у всех у нас психология игроков.

Базиль решил про себя, что представилась возможность задать еще один вопрос, как бы случайно, ненароком, не придавая ему видимого значения.

– Тем более странно, что Мильхау намерен продолжать постановку «Федоры» в этом сезоне, – сказал он самым безразличным тоном. – Насколько я могу судить по первому акту, в этой пьесе нет ничего такого, что может понравиться современной публике. Как вы думаете, почему ему в голову пришла такая идея?

– Мне кажется, что все дело в Ванде. Ей захотелось сыграть главную роль, – ответил Хатчинс так, как будто этот вопрос не имел абсолютно никакого значения. – Я не знаю, почему эта идея пришла ей в голову. Но я не могу согласиться с вами, что эта пьеса – мертворожденное дитя. Мне кажется, что у нее больше жизненной силы, чем у некоторых современных пьес, набитых аморфной чушью. – Он прервал свою речь улыбкой. – Хотя вряд ли чушь может быть аморфной.

Его взгляд упал на шляпу Базиля, лежавшую на кровати.

– Как вы называете этот предмет?

– Серая фетровая шляпа.

– Так. А еще как?

– Мягкая фетровая шляпа.

– А еще как?

Базиль, догадавшись наконец, рассмеялся:

– Федора![2]

– Вот именно. Теперь у вас есть какое-то представление о том, как вначале была популярна эта пьеса. А если бы видели Бернар в роли Федоры, то тогда бы у вас не осталось никаких сомнений на этот счет.

– Простите, это вы рассказали Ванде Морли анекдот об Эдуарде VII, который играл роль Владимира в «Федоре»?

– Да, я. – Лицо Хатчинса посерьезнело. – Об этой истории где-то слышал Леонард Мартин, и однажды на репетиции он спросил меня, правда все это или же актерская выдумка. Ванда слышала наш разговор и попросила нас рассказать ей об этом занятном случае поподробнее. Возможно, именно поэтому ей пришла в голову идея пригласить Ингелоу на роль Владимира. Я хотел бы, чтобы вы переубедили Сэма Мильхау и заставили бы его отказаться от возобновления спектакля «Федора». Но знаете, почему он на этом настаивает?

– Частично оттого, что он нашел финансиста, – сказал Базиль, не называя имени Ингелоу. – И он хочет получить обратно затраченные деньги.

– Никаких иных причин? – хитро спросил Хатчинс.

– По его мнению, это лучший способ для спасения репутации труппы и действующих в этой пьесе лиц, в частности мисс Морли. По официальной версии, которую муссируют газеты по милости его рекламного отдела, Ингелоу – случайный знакомый мисс Морли, и убийство не имеет никакого к ней отношения, как и вообще ни к одному из актеров его труппы. Лучший способ доказательства таких слов – это продолжить играть на сцене ту же пьесу, как будто ничего не произошло.

– Но ведь вполне очевидно, что кто-то из действующих в пьесе исполнителей – убийца!

Базиль недоуменно пожал плечами.

– До тех пор, пока убийца не выведен на чистую воду, все члены труппы невиновны. Возможно, к тому же Мильхау считает, что продолжение жизни спектакля поможет добиться более устойчивого психологического состояния актеров – что-то вроде того случая, когда летчика сразу же посылают в полет после того, как он потерпел аварию.

– Насколько я знаю Мильхау, у него в голове вряд ли могут возникнуть столь альтруистические соображения, – возразил Хатчинс. – Он одержим одной идеей – выжать деньги из охваченной страшным предчувствием, любопытной, жадной до зрелищ простой публики, и он это сделает, будьте уверены. Я уверен, отбоя не будет от желающих посмотреть первый акт именно в той его интерпретации, в какой он был поставлен до убийства Ингелоу, так как зрители прекрасно знают, что кто из актеров, находящихся на сцене, – убийца. Это больше чем обычный «абсолютный реализм» Мильхау. Можете себе представить, как будоражит нервы перспектива увидеть настоящего убийцу на сцене, играющего в пьесе, которой произошло настоящее убийство! Но каково будет нам, актерам, там, на сцене, если не известно, кто это он или она?

Базиль решил не сообщать Хатчинсу, что существует четвертый подозреваемый – Марго Ингелоу – и что она вновь получит доступ на сцену, на сей раз в качестве продюсера пьесы.

– Не считаете ли вы, что этот печальный случай может привести к уходу из труппы какого-нибудь актера?

– Вряд ли кто-нибудь из нас может позволить себе расторгнуть контракт с таким влиятельным продюсером как Мильхау, но… – в глазах Хатчинса загорелся холодный огонек, – но у него нет контракта с актером, который должен играть роль Владимира, и ему будет чертовски трудно найти кого-нибудь для этой цели. Но он никогда не станет пользоваться манекеном. Не столь реалистично. Именно Владимир может зажечь красный свет. И я искренне надеюсь, что так и будет.