– Матрос первой статьи, комендор Огнев.

Антонов-Овсеенко показывает на орудия главного калибра на верхней палубе.

– Эти пушки стреляют?

– Никак нет! Усе без затворов. К следующему лету если…

– А что-нибудь на этом сранном крейсере стрелять может?!

– А вон…

Комендор Огнев ведёт их к носовой пушке и шмыгая носом:

– Пушка системы Кане… Калибр шесть дюймов. Тип затвора…

– Значит, завтра утром она может выстрелить?

– Могёт. Чего ж нет.

– Ну, значит, из неё будем стрелять!

– Никак нет! Не получится.

– Почему?!

– Так, это… Ремонт, он и есть ремонт. На судне и патрона сейчас не найдёшь. А тут вы хотите снаряд к такой пушке… – он утирает нос рукавом бушлата – Простите, простуженный я.

Антонов-Овсеенко поворачивается к адъютанту – огромному матросу.

– Кровь с носу! Чтобы до вечера были снаряды! Холостые! – и уже к Огневу: – И дюжину! Беглым огнём! Шарах-шарах…

– Никак нет! Не получится.

– Чего не получится?! – орёт Антонов-Овсеенко. – Заладил себе «никак нет, никак нет».

– Беглым не получится! На это упражнение команда комендоров должна быть восемь человек. А я один.

– Хер с ним. Не беглым. – Антонов-Овсеенко смотрит на город в сетке дождя – Эх, жалко! Иоффе сказал холостыми стрелять. А я бы, бля…

Он грозит городу кулаком, поворачивается к комиссару Белышеву и орёт:

– Короче! Ты, комиссар! – тычет ему под нос свои карманные часы. – Заруби на носу! Завтра. Утром! В девять ноль-ноль «Огонь!» Понял?! Дюжину! И не сомневайся, снаряды будут!

– Так точно! – вытягиваются в струнку комиссар Белышев и комендор Огнев.

От крейсера по набережной отъезжает кавалькада Антонова-Овсеенко. Броневик впереди, броневик позади. В середине два грузовика моряков и легковой автомобиль с «самим».

Комиссар Белышев и комендор Огнев провожают кавалькаду уважительными взглядами. Переглядываются.

Санкт-Петербург. Министерство иностранных дел. Кабинет министра. День

Терещенко проводит пресс-конференцию для бойких иностранных журналистов. Среди них Джон Рид и его боевая подруга Луиза Брайант.

– Надеюсь, я ответил на все вопросы и теперь хочу… Для меня пресса – это мощный инструмент воздействия на сознание людей. И я надеюсь, что с вашей помощью мы сможем донести миру…

Терещенко решительно раскрывает папку, чтобы предъявить журналистам документы, но всё дело портит разбитной Джон Рид:

– Простите, мистер Терещенко, мой вопрос, – озорно говорит он. – А вам приходилось когда-нибудь видеть Ленина? Я уже здесь второй месяц. Много слышал о нём. Бла-бла-бла… Никогда не видел. Может это миф? Как у вас русских детей пугают… Это… «Бабай придёт».

Журналисты смеются.

– К сожалению, такой человек есть, – Терещенко решительно складывает документы обратно в папку. Застёгивает её: – Следующая наша встреча будет через два дня в это же время и здесь же.

– А вы уверены в этом, мистер Терещенко? – продолжает озорничать Джон Рид. – Что через два дня вы здесь будете?!

– Уверен! – зло отвечает Терещенко. Журналисты весело вываливаются в коридор.

Пустой кабинет. Терещенко сидит за своим столом в оцепенении. Входит Рутенберг.

– День добрый, Михаил Иванович. Я надеюсь, вы предъявили бумаги послам, журналистам! Какая реакция?

– Не предъявил, – тихо произносит Терещенко.

– Почему!?

Терещенко поднимает голову. Долго и пронзительно смотрит на Рутенберга. Потом неожиданно вскакивает и бросает в Рутенберга папье-маше от письменного прибора. Малахитовая штука пролетает мимо. А Терещенко набрасывается на Рутенберга. Трясёт его и кричит истерично в лицо:

– Что вы здесь делаете, еврей?! Жид! Христопродавцы! Слетелись вороны! Со всех концов мира!

Рутенберг бьёт в ответ. Они падают и продолжают друг друга тузить, перекатываясь по полу. Терещенко всё время орёт в лицо Рутенбергу:

– Учуяли падаль! Налетели! Да-да! Я тоже нездешний! Но я хоть не рвать кусок! Не брать! Я давать! Давать!

Они закатываются под стол. Тузят друг друга под столом.

В кабинет на крики влетает поручик Чистяков. Подбегает к столу. На полу, уже успокоившись, сидят помятые Терещенко и Рутенберг. Тяжело дышат.

– Всё нормально, Чистяков, голубчик, – Терещенко переводит дыхание. – Идите, пожалуйста.

Удивлённый Чистяков выходит.

– Какую иудейскую молитву вы более всего пользуете, Пётр Моисеевич?

– Прости меня, Господи! – Рутенберг произносит сначала фразу на иврите, потом переводит: – Ибо не ведаю, что творю.

– «Не ведаю». Я провёл сегодня день удивительно бездарно. Встретился с тремя послами. Провёл пресс-конференцию со сранными иностранными журналистами. Потрахал дочку… В общем был трах. Хотя ведь давал себе зарок больше с ней не…

– Почему?

– Ну, как бы вам сказать… Не люблю, когда не я, а меня трахают. Вообще, сумасшедший дом. Военный министр Верховский заикнулся о заключении мира с Германией.

– Действительно, сумасшедший дом. Мир надо было заключать года два назад. А ещё лучше было не лезть в эту бойню. Так почему вы не предъявили никому документы?

– Потому, что они все бляди! Им просто нужно что-нибудь жареное. Это наше внутреннее дело! Мы сами справимся. И потом… Бьюкенен похож на ворона. И все эти оголтелые журналисты – вороньё. Все собрались у гроба. Все ждут с радостью смерти! «Пусть этот большой дредноут «Россия» утонет». Это сказал сука Бьюкинен в разговоре с французским послом! Мне донесли…

Молчат.

– Душа болит, – тихо произносит Терещенко. – Что делать?

– А ничего. Значит проснулась. С чем и поздравляю.

– Я в последнее время стал замечать… Вокруг мёртвые. Вот разговариваю с ними, а они мёртвые.

– И я?

– Нет, вы живой.

– А вы?

– Вот я к себе и присматриваюсь… Воняет…

– Где? Чем?

– Кислым… И эти идиоты немцы. Ведь они думают, что взорвут эту бочку с порохом, а сами уцелеют. А может, людям не нужна эта правда? – Терещенко машет папкой с документами.

– И одни люди без правды свернут шею, как цыплятам, миллионам других людей, которые окажутся без правды. Большевики… Крысы! Дурацкая опереттка. Актёришки картонные. Тянут козлетончиками. Но, увы, всё это почему-то происходит… Тут. Как во сне! Ни рукой, ни ногой пошевелить. Наваждение!

– А давайте освободим Николая Второго!

– Ну, это без меня, – Рутенберг встаёт. Помогает подняться Терещенко.

– Вы должны сейчас уехать, – отряхивает пыль с костюма Терещенко. – По тому адресу! И только на условный стук открывать… В два часа ночи! Я очень серьёзно договорился. Мой большой друг. Малоизвестная типография на окраине. Бумагу завезли. И весь огромный тираж утром на этой манифестации, которую готовят в Совете… Мальчишкам-газетчикам! «Экстренный выпуск!». Как бомба будет! Так что надо продержаться до ночи.

Снова заглядывает поручик Чистяков.

– Поручик Чистяков, я очень на вас надеюсь. Ни на шаг не отпускайте, – просит Рутенберг. – Полицейские агенты с вами?

– Так точно!

Санкт-Петербург. Смольный. Штаб. День

Расталкивая всех, через зал пробираются возбуждённые Зиновьев и Каменев. Влетают в комнату Иоффе.

Иоффе сидит на полу, на аккуратно расстеленных листах газеты «Правда» в позе буддийского монаха. Медитирует.

– Товарищ Иоффе, это же провокация! – кричит Зиновьев. – Это заявление Ленина… Разве мы не имеем право высказать своё мнение публично?! Если нас не слышит ЦК! Мы должны призвать к благоразумию, используя прессу. А газета «Правда» нам этой возможности не предоставляет!

– Да! Я как-никак редактор «Правды»! – кричит Каменев – И мне затыкают рот, как последнему корректору! Ленин смеет назвать нас штрейкбрехерами! Изменниками делу революции. А мы уверены, что любое вооружённое…

Иоффе выходит из процесса медитации. Открывает глаза. Смотрит вверх на мечущихся болтунов. Делает им пальчиком, мол, наклонитесь. Те затихают и наклоняются.