Он гуляет по набережным, его пустота наполнена, и он думает, что с такой радостью внутри и умереть будет легче.

Стейнунн гладит его рубашки.

— Ты нашел зонтик? Или его уже утащили?

— Увы, утащили, — отвечает отец и уходит в свою комнату.

На следующий день он опять видит ту девушку. Она идет навстречу ему по улице, смеется, зонтика у нее в руках нет, руками она обнимает молодого человека, своего аккомпаниатора. Отец, который целый день пробыл рядышком с этим юным смехом, начинает улыбаться, а когда оказывается прямо перед нею, расплывается до ушей, хочет протянуть ей руку и вдруг понимает, что она его не узнаёт, вообще не видит, смеется безлюдной площади, — и отец, угасая, продолжает свой жест, поднимает руку вверх, к волосам, там всегда есть что потрогать.

~~~

Сестра Стейнунн — крупная, белокурая, широкая. Выходит на скальдастигюрское крыльцо и приказывает снежным завесам разойтись, чтобы они с отцом могли, не замочив ног, отправиться в обители власти, где, как она считает, ему надлежит быть. Деликатными мановениями она призывает его — эту тонкую, насекомоподобную оболочку вокруг прежде знаменитого на всю страну голоса — живописать мир красками его новой палитры, обретенной за продолжительный период отдыха в компании «несчастных представителей общества», которых «видит один только Бог», добавляет сестра Стейнунн. На мой вкус, добавляет она чересчур много, я, поблагодарив, отклоняю приглашения на их обеды вдвоем, «Смерть и девушка» ей непонятна. Она трогает наши тарелки и чашки, оставляя на них свои пятна, свой запах, свою форму. Сестра Стейнунн — из чужого края, в ее присутствии я не могу говорить с Лаурой.

~~~

Избранные представители нашего правительства сидели у нас на кухне и играли в «Эрудита». Премьер-министр, министр финансов, а также элегантная министр просвещения, которая нетерпеливо барабанила пальцами, когда умственная работа погружала всю кухню в такое плотное молчание, что впору было резать его на куски, словно торт.

Я заметил, как они слонялись возле кладбища, и воспользовался случаем, пригласил их зайти, потому что сестра Стейнунн, все более единовластная, дежурила в больнице, а у отца был день рождения, ну и, понятно, национальный праздник. Разве после всех официальных мероприятий невозможен такой финал? Вполне возможен. Старая дружба не заржавела.

К сожалению, отец настоял на своем, снял со стены скрипку, и его маниакальная музыка заставила правительство украдкой затыкать уши, но, как я уже сказал, у него был день рождения, и обед оказался выше похвал — особенно груши, сваренные с имбирем, — а посему на гостей низошел долгожданный покой.

— Что это за пьеса? — полюбопытствовал премьер-министр, двигая туда-сюда свои буквенные фишки.

Отец в игре не участвовал, он стоял у плиты, варил кофе и словно бы ждал этой реплики.

— Я назвал эту композицию «Извержение Фредлы».

— Очень похоже. — Премьер-министр хоть и не отличался музыкальностью, но был хорошо воспитан.

— Значит, ты тоже слышал?

— Что слышал?

— Как там в глубине гудит. Я уловил этот гул только на отдыхе; по-моему, источник расположен прямо под одной из вон тех мраморных жил.

— Чья теперь очередь? — Министр просвещения Рагнхильд Оскарссон отлично знала, что министр финансов знает, что она знает, и потому добавила: — Ты всегда ужасно долго раздумываешь.

— Да, а что? Кажется, у меня тут кое-что есть.

Это была его обычная реплика, о чем бы ни шла речь — о государственном бюджете или о простеньких настольных играх. Он выложил на доску Г, Л, У. Потом убрал их.

— Нет, я ошибся. Ты же все испортила этим своим ТУРБИВАКОМ. Я вообще не понимаю, можно ли засчитать такое слово.

— Когда люди занимаются туризмом и хотят отдохнуть, они устраивают турбивак.

— Ты-то когда последний раз этим занималась?

Правительство было коалиционное, и личные контакты налаживались со скрипом, поэтому Йоуну Хьяльмаурссону пришлось согласиться с условием, что в нашем гуманитарном доме он не упомянет ни единой цифры. Так решил отец. Как раз в эту пору он был очень раним, поэтому ему не перечили.

Что Йоун стал министром финансов, не удивило никого, тем паче его мать. «Если б кто захотел меня послушать, то узнал бы об этом давным-давно, еще когда ему лет семь было». В семье Хьяльмаурссон угадывалась какая-то горькая ожесточенность, которая, наверно, и была причиной Йоуновых честолюбивых успехов, если управление исландскими финансами можно назвать успехом. В голове у Малыша Йоуна не иначе как помещалась машинка, буквально все превращавшая в экономические проекты: начать с того, что в школе он закупил партию «уйди-уйди» и продал вдвое дороже, а теперь вот по всему свету вел переговоры насчет рейсов Исландской авиакомпании. Люди в его мире были явлениями сугубо периферийными, взор его был черен и устремлен в цифровой рай, и цифр у него в голове было больше, чем деревьев в Исландии. В студенческие годы он слыл совершенно несносным; стоило какой-нибудь женщине показать на звезды, как он тотчас принимался рассуждать о финансовых безумствах НАСА, больше того, войди в дверь Иисус Христос и скажи, что Он истина и жизнь, Йоун попросил бы Его угадать, сколько стоит в изготовлении баночка сардин.

Отец кашлянул. Он стал одним из тех людей, которые непременно норовят что-то сказать, как раз когда убегает кофе, грохочет оползень, музыка достигает громового звучания. Они всегда выбирают самое неподходящее время, однако премьер-министр (быть может, старший брат отца) наклонился вперед:

— Ты хотел что-то сказать, Халлдоур?

— Н-нет, да… ничего особенного.

Он потянулся к маленьким рюмкам для хереса, которые доставали только по воскресеньям, в плохую погоду и в кризисных ситуациях.

— Ну-ка, посмотрим, — сказал министр иностранных дел. — У тебя, Рагнхильд, тринадцать очков, плюсуем двадцать восемь, итого тридцать девять.

— Сорок один, — сказал министр финансов, не поднимая головы.

— Но я веду, у меня пятьдесят два, потом ты, Рагнхильд, а вот наш уважаемый коллега за пепельницей пока вообще с места не двинулся.

— Ну, так вот я подумал… — начал отец, но в ту же минуту министр финансов выкрикнул свое привычное:

— Ага, тут кое-что есть! Немного, но все-таки: добавляю ЭКС к слову «муж». ЭКС-МУЖ помножить на три очка, то бишь восемнадцать на три, выходит пятьдесят шесть.

— А разве можно использовать слова с дефисом? — Министр просвещения накрутила на палец прядку волос.

— Конечно, можно.

— Где в правилах это записано?

— Я куда-то их задевал, — сказал отец. — Но думаю, в моем доме вам разрешается использовать какие угодно слова.

— В таком случае возникает вопрос: по каким правилам идет игра — по местным или по общепринятым?

— Хо-хо, — сказал министр финансов, — у меня пятьдесят шесть очков.

— Ты начисто лишен чувства юмора, — сказала Рагнхильд. — «Надобно устанавливать правила касательно того, что происходит постоянно. Но касательно того, что совершается лишь изредка, от случая к случаю, правил устанавливать не должно». «Сумма богословия», Фома Аквинский. Кстати, меня всегда интересовало, где этот Аквино находится.

— Позволь мне. — Отец любил свои справочники, он быстро принес том «А — Аси» и прочитал: — «Аквино, в древности Аквинум, — город в провинции Лацио, к югу от Рима, пять тысяч триста жителей. В А. родился римский поэт Ювенал. Крепость Роккасекка в семи километрах от А. — место рождения Фомы Аквинского».

Рагнхильд мечтательно обвела взглядом кухню:

— Я вот думаю махнуть летом в Италию, в Тоскану или в Лигурию, уже сами эти названия звучат сказочно.

— Тогда бы его следовало называть Фома Роккасеккский, верно? Впрочем, правила и законы вовсе не одно и то же.

— «Бог или кто из людей, чужеземцы, был виновником вашего законодательства?» Платон, «Законы», книга первая. А ответ? «Бог, чужеземец, бог, говоря по правде. У нас это Зевс, у лакедемонян же, откуда родом Мегилл, я полагаю, назовут Аполлона»[63].