Изменить стиль страницы

Он спустил штаны и стал на колени рядом с женой. Девушка продолжала неподвижно лежать.

Бернат посмотрел на свой свисающий член и подумал о том, сможет ли он выполнить приказ своего сеньора. Он протянул руку и мягко провел пальцем по голому бедру Франсески.

Франсеска не ответила.

— Я должен… мы должны это сделать, — настаивал Бернат, беря ее за руку, чтобы повернуть к себе.

— Не прикасайся ко мне! — крикнула Франсеска, выходя из оцепенения.

— С меня спустят шкуру! — Бернат с силой повернул жену, прижимая к себе ее голое тело.

— Оставь меня!

Они боролись, пока Бернату не удалось схватить ее за оба запястья и немного приподнять. Несмотря на это, Франсеска сопротивлялась.

— Придет другой! — шепнул он ей. — Придет другой, который… возьмет тебя силой! — В глазах девушки читалось осуждение. Она отвернулась от него. — С меня снимут шкуру, извиняясь, шептал он. С меня снимут шкуру…

Франсеска не прекращала бороться, и Бернат набросился на нее с новой силой. Слез девушки было недостаточно, чтобы охладить желание, пробудившееся в Бернате от прикосновения к молодому телу, и он вошел в нее, не обращая внимания на то, что Франсеска кричала во весь голос.

Эти вопли удовлетворили солдата, следившего за Бернатом. Он без всякого стыда наблюдал за этой сценой, поднявшись наполовину над полом.

Бернат еще не закончил насиловать, когда Франсеска прекратила сопротивление. Постепенно ее крики сменились всхлипываниями. Плач жены беспрестанно звучал в ушах Берната.

Солнце достигло зенита.

Ллоренс де Беллера, услышав отчаянные крики, доносившиеся с третьего этажа, дождался подтверждения солдата, что супружеский долг исполнен, и потребовал лошадей. Зловещая компания покинула дом. Большая часть гостей, подавленных ужасным зрелищем, последовала его примеру.

Тишина наполнила комнату. Бернат, лежа на истерзанной жене, не знал, что ему делать. Лишь осознав, что с силой держит Франсеску за плечи, он отпустил ее, чтобы опереться на тюфяк, но его обессиленное тело тут же упало рядом с ней. Повинуясь инстинкту, он вновь приподнялся, вытягивая руки, чтобы опереться на них, и встретился взглядом с пустыми глазами Франсески, которая, казалось, смотрела сквозь него. В таком положении любое движение могло причинить ей новую боль. Бернат всем сердцем сочувствовал Франсеске, но не знал, как сделать, чтобы не мучить ее. Он готов был взлететь, лишь бы отделиться от Франсески и больше не прикасаться к ней.

Наконец, через несколько мгновений нерешительности, Бернат встал с девушки и опустился на колени рядом с ней. Но и теперь он не знал, что делать: подняться, лечь сбоку, уйти из комнаты или попытаться оправдаться… Он отвел глаза от тела Франсески, повалился на спину и, лежа с открытым ртом, подумал о том, как непристойно он сейчас выглядит. Проведя ладонью по своему лицу, Бернат опустил глаза, и вид голого члена внезапно заставил его устыдиться.

— Я сожа…

Неожиданное движение Франсески застало его врасплох. Девушка повернулась к нему лицом. Бернат попытался найти понимание в ее взгляде, но ее лицо было каким-то отрешенным.

— Я сожалею, — опять сказал он, но Франсеска продолжала смотреть на него все тем же бессмысленным взглядом. — Я сожалею, очень сожалею. С меня… с меня бы шкуру спустили, — бормотал он.

Бернат вспомнил сеньора Наварклеса, стоящего с вытянутой рукой в ожидании кнута, и вновь стал вглядываться в безучастное лицо Франсески. Стараясь найти ответ в ее глазах, он вдруг почувствовал страх: они беззвучно кричали так же, как кричала она сама.

Инстинктивно, желая дать понять, что он всем сердцем сочувствует ей, Бернат протянул руку к щеке Франсески, как будто бы перед ним был ребенок.

Я… начал было он и, внезапно осекшись, замолчал, так и не прикоснувшись к жене.

Когда его пальцы приблизились к ней, все мышцы Франсески напряглись. Бернат закрыл ладонью свое лицо и заплакал.

Франсеска оставалась лежать без движения, на ее лице застыл потерянный взгляд.

Наконец Бернат перестал плакать, поднялся, надел штаны и скрылся в проеме, который вел на нижний этаж.

Когда его шаги затихли, Франсеска встала и подошла к сундуку, единственному предмету мебели в спальне, в котором складывали белье. Одевшись, она собрала свою разорванную одежду, среди которой была ее драгоценная белая льняная рубашка, аккуратно сложила лоскуток к лоскутку и спрятала все в сундук.

2

Франсеска бродила по дому как неприкаянная. Она выполняла домашние обязанности, но делала это в полной тишине, изливая неизбывную тоску, которая вскоре овладела всем домом Эстаньолов, вплоть до самого потаенного уголка.

Множество раз Бернат пытался попросить прощения за случившееся. После того как прошел ужас, охвативший его и всех селян в день их свадьбы, Бернат смог пространно объяснить, что им двигало: прежде всего это был страх перед жестокостью сеньора, а также мысль о последствиях, которые мог бы повлечь за собой отказ повиноваться, как для него самого, так и для нее. Но эти «я сожалею», тысячи «я сожалею», которые раз за разом произносил Бернат, обращаясь к Франсеске, приводили лишь к тому, что она смотрела и слушала его, не проронив ни слова, как будто ожидала момента, когда он в своих аргументах дойдет до самого главного: «Пришел бы другой. Если бы не я, то это сделал…» Однако, приближаясь к этому моменту, Бернат замолкал, чувствуя, что любое оправдание теряет силу, а воспоминание о насилии вновь и вновь становится между ними непреодолимой стеной. Эти «я сожалею», попытки оправдаться и молчание в ответ, конечно, затягивали рану, которую Бернат во что бы то ни стало хотел залечить, да и угрызения совести растворялись в каждодневных заботах, но Франсеска оставалась равнодушной, и Бернат, вконец отчаявшись, опустил руки.

Каждое утро, на рассвете, когда Бернат поднимался, чтобы приняться за тяжелую крестьянскую работу, он выглядывал из окна спальни. Он всегда так делал, как и его отец, который даже в последние дни, опираясь на широкий каменный подоконник, смотрел на небо, чтобы предугадать, какой день их ожидает. Вместе с отцом он оглядывал земли, плодородные, четко очерченные вспашкой, так что был виден каждый участок. Поля простирались по бесконечной равнине, начинавшейся у подножия дома. Они наблюдали за птицами и внимательно прислушивались к звукам, которые издавали животные на подворье. Это были короткие моменты единения отца и сына, а также обоих Эстаньолов с их землями те редкие минуты, когда казалось, что к отцу возвращается рассудок.

Прислушиваясь, как жена хлопочет по хозяйству этажом ниже, Бернат мечтал разделить с ней эти мгновения, а не переживать их в одиночестве. Ему хотелось рассказать ей о том, что он когда-то услышал из уст своего отца, а тот узнал от своего, и так на протяжении многих поколений.

Он мечтал, что расскажет ей о времени, когда эти земли были свободны от ленных повинностей и принадлежали Эстаньолам, о том, что его предки возделывали их с радостью и любовью, собирая выращенный урожай и чувствуя себя уверенными, оттого что не надо было платить оброк или налоги и склонять голову перед сеньорами, надменными и несправедливыми. Он мечтал поделиться с ней, его женой, будущей матерью наследников этих полей, той же грустью, какой его отец делился с ним, когда рассказывал о причинах, из-за которых сейчас, триста лет спустя, дети, рожденные ею, вынуждены стать рабами. Ему хотелось с гордостью поведать ей о том, как триста лет тому назад Эстаньолы, наряду с другими, такими же, как они, людьми, держали оружие в своих домах, как они, чувствуя себя свободными и независимыми, были готовы прийти по приказу графа Рамона Боррелля и его брата Эрменголя Уржельского на защиту старой Каталонии от набегов сарацин. Ему хотелось рассказать ей, как по велению графа Рамона несколько Эстаньолов попали в победоносное войско, разгромившее сарацин Кордовского халифата у Альбезы, за Балагером, на Уржельской равнине. Его отец говорил об этом с блеском в глазах, но как только старик вспоминал о смерти графа Рамона Боррелля в 1017 году, его возбуждение переходило в уныние. Судя по рассказам, именно эта смерть превратила их в рабов: сын графа Рамона Боррелля в пятнадцать лет занял место отца; его мать, Эрмессенда Каркассоннская, стала регентшей; а бароны Каталонии — те самые, которые плечом к плечу сражались с крестьянами, — когда уже границам графства ничего не угрожало, воспользовались безвластием, чтобы обобрать крестьян, убить тех, кто не уступал своего имущества, и стать владельцами земель, позволив бывшим хозяевам обрабатывать их и платить сеньору частью своего труда. Эстаньолы уступили, как и многие другие, но огромное количество крестьянских семей были жестоко и зверски убиты.