Будучи свободными людьми, — говорил ему отец, мы, крестьяне, боролись рядом с кабальеро пешим порядком, разумеется, против мавров, но так и не смогли противостоять сеньорам. И когда последующие графы Барселоны захотели вернуть себе бразды правления над каталонским графством, они столкнулись с богатой и могущественной знатью, вынудившей их заключить соглашение, опять же за счет крестьян. Сначала это были земли старой Каталонии, а потом мы поплатились нашей свободой и честью, а также собственной жизнью… Речь идет о твоих дедах, уточнял он дрожащим голосом, не переставая смотреть на землю, которые утратили свободу.

Им запретили покидать свои поля, их превратили в рабов, привязав к земельным наделам, к которым остались привязанными их дети, как я, и внуки, как ты. Наша жизнь… твоя жизнь, находится в руках сеньора, который вершит суд и имеет право дурно обращаться с нами и оскорблять нашу честь. Мы даже не можем защитить себя!

Если кто-нибудь обидит тебя, ты вынужден обращаться к своему сеньору, чтобы возместили ущерб, и при его согласии тебе придется отдать ему половину возмещенного.

Отец очень часто рассказывал ему о многочисленных правах сеньора, и Бернат, который никогда не осмеливался прерывать его гневный монолог, хорошо запомнил все, что услышал во время этих бесед.

Сеньор мог потребовать от раба клятвы на верность в любой момент. Он имел право отобрать часть имущества раба, если тот умер, не оставив завещания, или когда наследовал его сын; если раб был бездетным; если жена раба совершила прелюбодеяние; если был пожар в его доме; если он закладывал дом; если венчался с рабыней другого сеньора и, разумеется, если он хотел уйти от своего сеньора. Сеньор мог переспать с невестой раба в первую брачную ночь; мог потребовать от женщин вскармливать грудью его детей или чтобы дочери подневольных людей прислуживали в замке. Рабы должны были бесплатно обрабатывать земли сеньора, принимать участие в защите замка, платить ему частью урожая со своих усадеб, принимать сеньора или его посыльных у себя в домах и кормить их во время постоя, платить за использование лесов или пастбищ, платить вперед за возможность пользоваться кузницей, пекарней или мельницей сеньора, посылать ему подарки на Рождество и прочие праздники.

А что же Церковь? Когда его отец задавал себе этот вопрос, то приходил в еще большую ярость.

Иноки, монахи, священники, дьяконы, архидьяконы, каноники, аббаты, епископы, гневно говорил он, все они такие же, как и феодалы, которые нас угнетают! Они даже запретили крестьянам надевать одежду, чтобы мы не сбежали с наших земель и чтобы таким образом увековечить наше рабство!

Бернат, предупреждал он сына со всей серьезностью в те моменты, когда Церковь доводила его до белого каления, никогда не верь тому, кто будет пытаться убедить тебя, что надо служить Богу С тобой будут говорить спокойно, произнося добрые, возвышенные слова, которые ты не сможешь понять. Тебе будут приводить такие аргументы, которые только они умеют придумывать, чтобы завладеть твоим разумом и волей. Все эти священники постараются предстать перед тобой добропорядочными людьми и будут говорить, что хотят спасти нас от лукавого и искушения, но на самом деле их мнение о нас давно известно, и все эти солдаты воинства Христова, как они себя называют, преданно следуют тому, что написано в книгах. Их слова это оправдания, а доводы годятся лишь для несмышленых.

Бернат вспомнил, как однажды, во время одной из таких бесед, он спросил отца: А что говорится в их книгах о нас, крестьянах?

Отец направил свой взор вдаль, туда, где поля сливались с небом, потому что ему не хотелось смотреть на то место, где обитал тот, от чьего имени говорили люди, облаченные в сутаны.

В них утверждается, будто мы — чернь, животные, неспособные понять, что такое хорошее обращение. В них говорится, что мы ужасны и отвратительны, бессовестны и невежественны, жестоки и упрямы, а потому не заслуживаем никакого снисхождения. Мы, считают все эти святоши, недостойны уважения, поскольку не можем ценить его и готовы воспринимать что-либо только под угрозой силы.

Отец, а мы действительно такие?

Сынок, в таких они хотят нас превратить.

Но вы же молитесь каждый день, и, когда умерла мать…

Мы молимся Святой Деве, сынок, — перебил его старик. Она не имеет ничего общего с монахами и священниками. В нее можно верить, не сомневаясь ни секунды.

Бернату Эстаньолу хотелось бы так же облокачиваться на подоконник по утрам и разговаривать со своей молодой женой; рассказывать ей то, что рассказал ему отец, и вместе с ней смотреть на поля.

В оставшиеся дни сентября и в продолжение всего октября Бернат запрягал пару волов и распахивал поля, срывая и поднимая твердую корку, покрывшую их, чтобы солнце, воздух и удобрения обновляли землю.

Затем с помощью Франсески он засеял ее: жена шла с корзиной, разбрасывая семена, а он с упряжкой волов сначала перепахивал, а потом ровнял уже засеянную землю тяжелой бороной. Работали молча, и это молчание лишь изредка прерывалось покрикиванием Берната на волов, которое раскатывалось по всей равнине. Бернат думал, что совместная работа сблизит их немного. Но нет. Франсеска оставалась безразличной: она несла корзину и разбрасывала семена, даже не глядя на него.

Наступил ноябрь, и Бернат принялся за работу, которую обычно делали в это время: выпасал свиней перед убоем, собирал хворост для дома, удобрял землю, которую предстояло засевать весной, готовил сад, подрезал и прививал виноградники. Когда он возвращался домой, Франсеска уже занималась домашними делами, возилась в саду, кормила кур и кроликов. Каждый вечер жена молча подавала ему ужин и уходила спать; по утрам она поднималась раньше его, а когда Бернат спускался вниз, на столе был готов завтрак и котомка с обедом. Пока он завтракал, было слышно, как она ухаживает за скотиной в хлеву, словно бы рисовал в воздухе вопросительные знаки по поводу его будущего отцовства.

В течение последующих дней Бернат жал до заката солнца; один день он работал даже при лунном свете. Когда он возвращался домой, ужин ждал его на столе. Он мылся в лоханке и ел без аппетита, пока однажды ночью не заметил, как люлька, которую он вырезал зимой, когда беременность Франсески уже не вызывала сомнений, качнулась. Бернат увидел это боковым зрением, но продолжал есть суп. Франсеска спала этажом выше. Он снова посмотрел в сторону люльки. Одна ложка, вторая, третья. Люлька снова закачалась. Бернат стал пристально наблюдать за люлькой, и четвертая ложка повисла в воздухе. Он внимательно осмотрел остальную часть помещения, пытаясь найти признаки присутствия тещи… Но нет. Франсеска, судя по всему, обошлась без чьей-либо помощи и приняла у себя роды.

Бернат положил ложку и встал, но, прежде чем подойти к люльке, остановился, повернулся и снова сел. Сомнения насчет ребенка овладели им с новой силой. «У всех Эстаньолов есть родинка возле правого глаза, говорил ему отец. У него она была, у его отца тоже. У твоего деда была такая же, уверял его отец, и у твоего прадеда…»

Бернат был изнурен: его дни проходили в работе от восхода до заката. Он снова посмотрел на люльку и наконец решился. Поднявшись, он медленно подошел к младенцу. Ребенок спокойно спал, выпростав ручонки из-под покрывала, сшитого из лоскутков белой льняной рубашки. Бернат повернул ребенка, чтобы разглядеть его лицо.

3

Франсеска даже не смотрела на сына. Она давала ребенку, которого назвали Арнау, сначала одну грудь, потом другую, но избегала смотреть на него. Бернат видел, как крестьянки кормят грудью, как у всех — от самой счастливой до самой жалкой — на лице появлялась улыбка, как они опускали веки Рождество прошло в одно мгновение, а в январе закончился сбор оливок. У Берната было не слишком много олив, только для нужд дома и уплаты оброка сеньору.

Потом Бернат занялся забоем свиней. Когда был жив отец, соседи, почти не навещавшие Эстаньолов, никогда не пропускали день забоя. Бернат вспоминал эти дни как настоящие праздники. Сначала забивали свиней, а потом ели и пили, пока женщины занимались мясом.