Я выдохнул, с остатками воздуха избавляясь от последнего противления этой идее.

И я опустился на колени на ковёр перед камином. Фотографии моей семьи невидяще взирали на то, что я собирался сделать.

Я опустился на колени.

И начал молиться.

— Боже, — сказал я.

Слово отдалось в кирпичном камине коротким мягким эхом.

Я повторил его:

— Бог?

На этот раз оно прозвучало вопросом, приглашая откликнуться.

Разумеется, ответа не было. С какой стати Бога должно волновать, что я умираю от рака? В этот же миг миллионы людей по всему свету сражались с той или иной формой этого древнего врага, и некоторые из них были куда моложе меня. Дети с лейкемией в больничных палатах — они наверняка должны привлечь его внимание в первую очередь.

Тем не менее я попробовал снова, в третий раз выдавив слово, которое всю жизнь употреблял лишь всуе:

— Бог?

Мне не было никакого знака, да и никогда не могло быть. Не в этом ли суть веры?

— Бог, если Холлус прав — если вриды и форхильнорцы правы, и ты создал Вселенную часть за частью, константу за константой, — тогда как ты мог упустить вот это? Какое потенциальное благо может дать рак кому бы то ни было?

«Неисповедимы пути Господни, — не уставала напоминать нам миссис Лэнсбьюри. — У всего своё предназначение».

Какая чушь! Какая несусветная ерунда. Я чувствовал, как мой желудок сворачивается в тугой узел. Рак случается безо всякой цели. Он разрывает людей на части; если Бог действительно создал жизнь, тогда он дрянной инженер, штампующий партии бракованных, самоликвидирующихся продуктов.

— Боже, мне бы хотелось — мне бы так хотелось, чтобы кое-что ты решил сделать иначе.

Это было моим пределом. Сюзан сказала, что суть молитвы вовсе не в том, чтобы о чём-то просить — и я не смог бы заставить себя просить о милосердии, просить о том, чтобы остаться в живых, просить о возможности увидеть, как мой сын заканчивает университет, просить о том, чтобы стареть вместе с женой.

И в этот миг распахнулась передняя дверь. Очевидно, я глубоко погрузился в свои мысли, иначе я бы услышал, как Сюзан проворачивает в замке ключ.

Я густо покраснел.

— Нашёл! — воскликнул я словно самому себе, делая вид, что поднимаю с пола какой-то невидимый потерянный предмет. Я встал на ноги и глуповато улыбнулся прекрасной супруге и красавцу-сыну.

Но на самом деле я не нашёл ничего.

25

В 1997 году Стивен Пинкер приехал в КМО представить новую книгу, «Как работает разум». Мне посчастливилось присутствовать на его завораживающей лекции. Среди прочего, он указал на такой факт: люди в своей речи пользуются устойчивыми метафорами, невзирая на культурные границы. Споры — всегда сражения: я победил; он проиграл; он меня побил; она пункт за пунктом атаковала все его утверждения; он заставил меня отстаивать свою позицию; мне пришлось отступить.

Любовные отношения — это пациенты или болезни: у них сердечные отношения; она сделала ему больно; это разбило ему сердце.

Идеи, мысли — словно еда: пища для размышлений; нужно это переварить; его предложение оставило дурное послевкусие; это было трудно проглотить; горькое предположение; мысль придала мне сил.

Добродетель, кстати, ассоциируется с направлением вверх. Видимо, это связано с прямохождением: он сознательный гражданин, высоко держит голову; это низкий поступок; так низко мне мне не пасть; он выбрал дорогу вверх; я старался опустился до его уровня.

И всё же, лишь когда я встретил Холлуса, я осознал, насколько уникальны для человека такие образы мыслей. Холлус проделал колоссальную работу, изучая английский, и он зачастую пользовался человеческими метафорами. Но время от времени в его речи я улавливал нечто такое, что казалось мне истинно форхильнорским образом мыслей.

Для Холлуса любовь была связана с астрономией — два существа узнают друг друга настолько хорошо, что все действия партнёра можно предсказать с абсолютной точностью. Выражение «восходящая любовь» означало, что привязанность останется и завтра столь же наверняка, как и то, что солнце взойдёт. «Новое созвездие» — новая любовь, вспыхнувшая между старыми друзьями: ты вдруг видишь новый звёздный узор, который всегда был, но до сих пор оставался незамеченным.

Что касается морали, она основывалась на хорошей интеграции мыслей. Фраза «эта мысль хорошо чередуется» указывала на замечание, вызывающее значительное число переключений между двумя речевыми щелями. Нечто аморальное — то, что исходит лишь из одной: «на этот счёт он был совершенно левым». Для Холлуса словосочетание «думать половиной мозга» подразумевало не тупость, а злобу. И, хотя форхильнорцы, как и мы, пользовались выражением «по зрелом размышлении», они подразумевали под этим ситуацию, когда вторая половина мозга наконец включалась, возвращая индивида обратно на путь добродетели.

Как поведал Холлус в тот вечер, когда он прилетел на ужин ко мне домой, форхильнорцы чередуют слова или слоги между двумя речевыми щелями, поскольку их мозг, как и наш, состоит из двух полушарий, и их сознание даже в большей степени, чем наше, обусловлено совместной их работой. Люди часто говорят о сумасшедших, что они «утратили связь с реальностью». Форхильнорцы этой метафорой не пользуются, но часто говорят о старании «не расклеиваться», подразумевая непрекращающиеся усилия по работе обоих полушарий мозга как целого. У здоровых форхильнорцев, таких как Холлус, слоги в своём имени всегда перекрываются: «лус» вылетает из правой речевой щели до того, как левая закончит произносить «Хол»; это даёт окружающим понять, что обе половинки мозга надёжно работают как одно целое.

Тем не менее Холлус рассказал мне, что скоростная видеосъёмка показала: стебельковые глаза у них движутся не абсолютно симметрично. Скорее, один стебелёк всегда приходит в движение первым, а второй следует за ним долю секунды спустя. Который из стебельков является ведущим — и которая из половинок мозга удерживает контроль — это время от времени меняется; изучение того, какое полушарие запускает какие действия — важная область психологии форхильнорцев.

Поскольку Сюзан вложила мне в голову вопрос о душах, я не преминул спросить у Холлуса, верит ли он в них. Как оказалось, подавляющее большинство форхильнорцев, в том числе и сам Холлус, в души не верит, но обусловленная работой обоих полушарий психология форхильнорцев в своё время породила мифы о жизни после смерти. В прошлом многие из форхильнорских религий настаивали, что каждый индивидуум обладает не одной, а двумя душами — по числу половинок мозга. Их концепция жизни после смерти включала два возможных места — рай (хотя и не столь благословенный, как иудео-христианский — форхильнорская поговорка гласит, что «даже в раю случается дождь») и ад (пусть он и не является местом пыток и страданий; Бог форхильнорцев никогда не был мстительным). Да и в целом их представители не склонны к экстремизму — возможно, наличие столь большого числа конечностей заставляет их более уравновешенно относиться ко многому (никогда не видел Холлуса более удивлённым, чем когда я встал на одной ноге и поднял вторую, чтобы посмотреть, не прилипло ли что-то к подошве; он был потрясён тем, что я не упал).

В общем, по старым их верованиям, обе души форхильнорца могут направиться в рай, или же обе направиться в ад, или одна может «пойти далеко», а вторая — «ещё дальше»; в послесмертии эти места не находятся «вверху» или «внизу», что у людей означает противоположные крайности. Если обе души идут в одно и то же место, даже если это ад, — это куда лучший исход, чем когда они разделяются: при разделении личность как целое будет утрачена. Форхильнорец с разъединённой душой умирает по-настоящему; всё, чем он когда-либо был, уходит в небытие.

Так что Холлус был отчасти озадачен моим страхом смерти.

— Вы, люди, верите, что у вас единственная, неделимая душа, — сказал он. Сейчас мы находились в зале коллекций, изучая подобных млекопитающим рептилий из Южной Африки. — Так чего тебе бояться? По вашей мифологии, ты сохранишь свою личность даже после смерти. Ты же не опасаешься попасть в ваш ад, правда? Ты не плохой человек.