— Твое святейшество, — не менее церемонно, несмотря на амикошонство, отвечает Агриэль. Это действительно похоже на аудиенцию. Скажем, с патриархом конкурирующей церкви. Или с главой мирового терроризма. Дипломатичное, хладнокровное кружение противников перед первым ударом.

Второй князь ада выходит из тьмы, вечно лежащей в углах комнаты, показушно простой и нищенски бедной по сравнению с общей роскошью папского дворца: кровать без всяких там балдахинов, небольшой коврик, пара кресел… Обстановка из прошлой катиной жизни, воспоминание о скромной двушке в Филях. И неплохой политический ход: смотрите, миряне, сколь аскетичен и нетребователен ваш понтифик! Он живет одной жизнью с вами! Даром, что убогая келейка расположена в самом сердце здания, набитого сокровищами по самую крышу.

Белиал опускается на колено и вдруг сильно, до боли стискивает катину щиколотку над ободком папской туфли. Катерина непроизвольно напрягает ногу, чувствует, как мелко подрагивает сухожилие. Глаза владыки ада сияют, точно переливчатый лазурит.

— Что ты решила? — спрашивает он угрожающе, сжимая пальцы. Кате на мгновение кажется: если Велиару не понравится ответ, он опрокинет ее на пол и задушит, будто куренка. — Будешь врать дальше или выползешь наконец из шкафа?

— А что греховней? — тянет время папесса. — Разрушить их иллюзии, начать смуту и утопить страну в крови — или даровать им фальшивое отпущение грехов, не имеющее силы? Что скажешь, отправить их души в ад?

Хватка сразу слабеет:

— Умная девочка. Настоящая дьяволица, — с наслаждением произносит демон вероломства. — Хейлель в тебе не ошибся. Он умеет читать в самой глубине душ.

В самой глубине не умеет, улыбается Катя про себя. Я ведь не верю в бога. И в прощение грехов. И в жизнь вечную. Зато я верю в веру. В то, что отсутствие боли и ярости при мысли об опороченной святыне — оно лучше любых индульгенций. Покой на душе стоит любых тайн, будоражащих воображение, и вскипающих кровавой пеной истин. Пусть День всех святых пройдет мирно. А после… после будет видно.

— Ну вот, стоит мне отвернуться — и ты уже подкатываешь к Саграде, — хмуро шутит камерленго, входя в келью без стука.

— Mazza che culo ce' hai![104] — грубовато парирует Велиар, не поднимаясь с колен. И смотрит снизу вверх с нечитаемым выражением в синих, словно согдианская лазурь, глазах.

Наслаждаясь этой похвалой, Катерина чувствует себя наркоманкой, подсевшей на комплименты. Да, она задница. Но задница, обладание которой вызывает зависть. Кате нужно, нужно немного веры в себя, чтобы выйти, наконец, к толпе и накормить огромного, вечно голодного зверя — веру народную в святую церковь.

В базилике Сан-Пьетро, как всегда, неуютно. Собор, в котором невозможно остаться человеком, потому что великаны кругом, мускулистые белые великаны, огромные телом и духом. Идешь по нефу, как сквозь строй, а они держат в руках кресты и копья, символы ударного мученичества, смотрят с жалостью и насмешкой: мы себя делу целиком отдали, до чудотворных гвоздей, извлеченных из нашей плоти, до последней косточки в мощах — а ты? Ну-тка, покажи, на что ты способна, лжевладычица престола, нами созданного. И кажется, будто глаза их презрительно сужаются при взгляде на папессу. Наверное, у нее синдром Стендаля.[105] Хотя собор святого Петра скорее пугает, чем восхищает. Наваливается всей своей бело-золотой пышностью, словно китовой тушей, давит, расплющивает, изничтожает.

И только маленькая Пьета, чужая здесь, неуместная среди пафосных мраморных истуканов, сочувственно провожает глазами фигурку в праздничном облачении: держись, милая. Ради жизни, которую носишь в себе, держись. Смирись со своей участью и с участью своего ребенка. Оплачь себя и его заранее. И прости тех, кто станет вас убивать, когда судьба придет за вами обоими. Белый плоский крест над ее головой — как дамоклов меч.

На смирение у Катерины гордыни не хватит. Обычной женщине трудно убедить себя, будто она действует по воле божьей и оттого непогрешима. Отсюда и сомнения, и страхи, и гордость. Не гордыня — гордость. Признак земной, а значит, низменной жизни. В горние выси с таким багажом не пускают. Через небесные врата, как через божественный металлодетектор, человеческое нутро не протащишь. Идючи к богу, избавься от себя, кем бы ты ни был — мытарем или фарисеем. Таков ты или не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи. И да будет господь милостив и возвысит унижающего себя.

Однако все мы в душе фарисеи, даже те, кто молится словами мытаря из евангельской притчи.[106] Папесса Иоанна делает все, чтобы Катя, наконец, ощутила сладкий вкус покорности воле божьей. Это то же самое, что покорность плотскому. Горячему. Запретному. Только тебе не дышат в шею, не шепчут непристойностей, не обещают рая на земле и не поселяют внутри тебя новую жизнь. Зато тебе даруют надежду — о, сколько угодно надежды! Отсюда и до смертного одра. И еще немного после. Тебе ведь не хватает именно надежды, правда?

Solemnitas, церковное торжество — тяжелое бремя, если ты дряхлый старик или беременная женщина. Катерина хватает ртом тяжелый, спертый воздух, напоенный миазмами веры, надежды и любви. Крепкий коктейль, что и говорить. Смешать, но не взбалтывать, иначе получите массовую истерию. От толпы верующих, тянущих руки в надежде прикоснуться к краю мантии, так и веет безумием. Ничего. Она продержится. Весь этот длинный, паршивый день. При одном условии: если человек, вырвавшийся из толпы и разметавший папскую свиту, точно бумажные фигурки, созданные мастером оригами — так вот, если этот человек не ударит ее ножом в живот. Ножом, который, будто сверкающая бабочка, разворачивает крылья в его правой руке.

Есть люди, которые словно прекрасно оформленные книги. Стыдно заставлять их пылиться на полке, но стоит заглянуть под переплет — и увидишь: внутри лишь глупая бессмысленная ложь.

Демоны отличаются от них тем, что ложь в них — умная, полная смысла, огня и ловушек. Кэт понимала, что попалась в силок, всего раз давши слабину. Она позволила себе позаботиться о ком-то еще. Позволила себе не быть тем, кто выживает любой ценой, жертвуя всем и всеми во имя своей выгоды. Перестала быть пираткой и шлюхой, стала кем-то другим, незнакомым, слабым, открытым. Всего на миг — сказав, что пойдет к черту на рога за отцом своего ребенка. Ненужного ребенка, нежеланного, проклятого в миг зачатия. В этом не было любви, но было слишком много души и совсем мало расчета. Катастрофа…

И ее сразу же наказали. Правдой, которую она предчувствовала задолго до того, как познала.

Горькие мысли, горше полыни и горчичного семени, горше дрянного рома, горше жизни уличной девчонки, проданной собственными родителями. Наказание за первое благое дело — как месть за то, что у Шлюхи Дьявола все еще имеется душа.

Злость на Велиара испарилась так же быстро, как накатила. Он был, словно сама Кэт, орудием мира, мстящего всякой душе за то, что она есть, за то, что по сути душа добра. Мир был не создан для доброты. Он был создан для жестоких игр неба и преисподней. Изначально, в первый день творения. Жестокой игрой было искушение прародительницы Евы, жестокой игрой было наказание Люцифера, жестокой игрой было превращение рода людского в зеркала для выходцев из ада. К чему теперь обвинять игроков? Не они установили правила, не они поставили на кон себя и все, что их окружало.

Абигаэль не дает Кэт посердиться вволю, намекает, что надо приберечь свою ярость до лучших худших времен. Эби предчувствует беды и боль, ожидающие Пута дель Дьябло и Велиара, предупреждает о них — загодя и равнодушно, точно уставший к концу вахты впередсмотрящий. Она странный ребенок, переполненный ненужным знанием обо всем на свете, но доброты в ней нет. Неудивительно, ведь мать ее — злоба воплощенная, холодная и расчетливая, тлеющая столько же, сколько горят падшие ангелы в аду. А отец — гнев, ровный и жаркий, будто стук крови в ключичной впадине. Этим двоим не судьба наградить свое потомство добродетелями, ни добротой, ни смирением. Зато Эби, их младшенькая, своя среди безжалостных дохристианских богов — здесь, в уродливом замке Безвременья, у очага Кет Круаха, Повелителя Холма.[107]