— Это я вижу у вас что — никак, шнапс?

— Коньяк.

— Коньяк. Чти отца твоего и матерь твою. Заповедь есть такая. Вы ее хотя бы выполняете?

— С матерью не все просто.

— А ваш отец — можно спросить, таки чем же он зарабатывает?

— Он полицейский.

— Полицейский. Ах-ха. А сами вы откуда, мистер Панофски?

— Из Монреаля.

— Из Монреаля. Хм. Тогда, может быть, вы знаете Крамеров? Очень приличная семья. А кантора Лабиша Забицки?

— Нет. К сожалению, нет.

— Но кантора Забицки знают все! Мы вместе участвовали в концертах в зале Гроссингера. Люди заказывали билеты загодя. Вы уверены, что никогда о нем не слышали?

— Я не из набожной семьи.

— Но вы же не стыдитесь того, что вы еврей! — с плачем вырвалось у него, словно прорвало фурункул. — Как она! Как Клара.

— Алеха ха-шолом, — сказал я и вновь потянулся за бутылкой коньяка.

— Когда ей было двенадцать лет, она начала пучками выдирать у себя волосы — ни с того ни с сего. «Доктор Каплан, — сказал я (а он почтенный член нашей конгрегации — о, как он нам помогает!), — что мне делать?» — «У нее месячные начались?» — спрашивает. Фу ты ну ты! Откуда мне знать за такие вещи? «Пусть придет ко мне», — сказал он. И вы думаете, Клара была ему хотя бы благодарна? Ведь он с меня даже денег не взял! «Он меня тискал за сиськи», — сказала она. Это в двенадцать-то лет! Ну и язык! На какой помойке она его только набралась? Ну ладно, моя жена ее держала, а я вымыл ей рот с мылом.

Ну и началось. Да что я говорю? Началось-то все это давно уже! Она как спятила. «Вы, — говорит, — не мои родители. (Вот уж нам-то было бы счастье!) Вы меня удочерили, а теперь я хочу знать, кто мои настоящие родители». — «Конечно, — я говорю, — ты дочь царя Николая. Или короля Георга английского. Только я забыл, кого именно». — «Я не еврейка, — говорит, — это я точно знаю. Так что немедленно говорите, кто мои настоящие родители. А пока, — говорит, — не скажете, не буду есть!» Так что в итоге пришлось нам насильно открывать ей рот (а уж кусачая-то была, не приведи Господи), да и вливать ей куриный бульончик через воронку. А она возьмет да и выблюет все прямо на меня, причем нарочно. Ой! Какой костюм хороший испортила! Просто гебенште цорес[187]. Потом я стал находить у нее под матрасом неприличные книжонки. Всё переводы с французского. «Нина» или «Нана» — что-то такое. Стихи этого выродка Гейне — он, понимаешь ли, тоже стыдился быть евреем. Шолом-Алейхем ей уже нехорош, этой мисс Шкотценклотц[188] дурынде неотесанной. Повадилась болтаться в Гринич-Виллидже, дома не ночевать. Ну, тут я стал ее на ночь запирать в комнате. Как выяснилось, поздновато. Потому что она была уже не девушка. Оденется как шлюха — и на улицу. На нашу улицу. А люди-то видят! И они не молчат. Я мог лишиться своего поста в синагоге, и что тогда? Петь на углу? В подъезде? Я вот что вам скажу: ведь и Эдди Кантор[189] так начинал, а поглядите на него сейчас, с его тоненьким голоском и глазками навыкате. Клянусь, в нем роста метра полтора — это когда он в шляпе и на коньках. Но он уже миллионер, а что все эти гоим? Да они смотрят на него снизу вверх!

Ну всё. Это было уже через край. Ее дикие выходки. Грязь, которую она изрыгала. Иногда по десять дней не выходила из комнаты — сидит, смотрит в никуда. Спасибо хоть доктор Каплан ее в психбольницу устроил. Она получала лучшее лечение, невзирая на расходы. Мы — ладно, мы обойдемся. Ей давали электрошок, последнее слово современной медицины. Приходит домой и вместо спасибо режет себе в ванне запястья. «Скорая помощь» тут как тут. А соседи сквозь занавесочки подглядывают. Миссис Чернофски было так стыдно, что она неделю из дому не выходила. Значит, мало мне моих дел, так еще и за продуктами ходи, а нет — так кушай бутерброды с сардинками.

Хочу, чтобы вы знали, мистер Панофски: вы не должны себя винить, потому что это не первый раз, когда она пыталась с собой покончить. И не второй. Доктор Каплан говорит мне, что это ее крик о помощи. Ты хочешь помощи, так попроси! Я что — глухой? Плохой отец? Чепуха какая. Мистер Панофски, вы еще юноша, — продолжил он, вытягивая из кармана огромных размеров носовой платок и сморкаясь. — Экспорт — это высший эшелон бизнеса, значит, если работать как следует, успех придет. Вам надо снова жениться. Родить детишек. А что — какие-то картонки на полу… Если вы переезжаете, так я не стану вас винить!

— Это ее вещи. Оставьте мне ваш адрес, и я вам их отправлю.

— Какие, например, вещи?

— Одежда. Тетради с записями. Ее стихи. Дневники. Рисунки пером.

— И зачем они мне?

— Есть люди, которые ее работы высоко оценивают. Вам надо показать их издателю.

— Дневники, говорите. Наверняка полные лжи про нас. Гадина. Хочет выставить нас чудовищами.

— Может, тогда лучше я о них позабочусь?

— Нет. Пришлите их. Я вам оставлю визитку. Пусть мой племянник посмотрит. Он профессор литературы в Нью-Йоркском университете. Уважаемый человек. Он ее во всем поддерживал.

— Прямо как вы.

— Как я? Ну, здорово как вы разобрались. Большое вам спасибо. После всех страданий, которые мы с миссис Чернофски перенесли! После унижения и позора!

— Электрошок. Бог ты мой!

— А что, если я расскажу вам, как бывало, когда она по десять дней не выходила из комнаты, иногда по две недели — еду мы оставляли ей под дверью. Однажды миссис Чернофски идет забрать пустую тарелку и вскрикивает так, что я уж думал, кто-то умер. А знаете, что было на той тарелке? Вы уж меня простите, но она сходила туда по-большому. Да-да, мистер. Вот что она отчубучила. В больнице рекомендовали сделать ей операцию — как это они называли? Фронтальная лаборматия. Но мой племянник, профессор, сказал нет. Я не должен этого разрешать. Думаете, я поступил неправильно, что послушался моего племянника?

— Да, неправильно, мистер Чернофски. Ох, как неправильно. Но не насчет этого, дурень ты чертов!

— Дурень чертов. Хм-хм. Значит, вот как мы говорим со старшими, а я к тому же только что потерял дочь!

— Убирайтесь отсюда, мистер Чернофски.

— «Убирайтесь отсюда». Вы думали, я был бы рад остаться в этой помойке обедать?

— Убирайтесь отсюда, пока я не повалил вас на пол и не вымыл вам рот с мылом!

Я схватил его за шкирку, как куклу выволок на площадку и захлопнул дверь. Он тут же начал молотить в нее кулаками.

— Отдайте шляпу! — повторял он.

Я принес ее, распахнул дверь и сунул шляпу ему в руки.

— Не очень-то она была с вами счастлива, — сказал Чернофски, — если дошло до того, что она сделала с собой!

— Вы знаете, мистер Чернофски, я вполне способен буквально спустить вас с лестницы.

— Ишь ты, ишь!

Я сделал шаг к нему.

— Человек в посольстве сказал мне, что, когда вы в четверг ее обнаружили, она была мертва уже два дня. [Меньше двадцати четырех часов. См. с. 149. — Прим. Майкла Панофски.] Однако стол был накрыт на двоих. И была сгоревшая курица в духовке. Так я вас спрашиваю: где вы были в ту ночь, а, мистер Панофски?

Я сделал еще шаг к нему. Он начал спускаться по лестнице, между этажами остановился, погрозил мне кулаком и стал орать: «Убийца! Ойсвурф! Момзер! Цорес[190] на тебя и твоих нерожденных детей! Чума! Уродства! — выкрикивал он, после чего плюнул на пол: — Тьфу!» — и бросился бежать, увидев, что я снова двинулся за ним.

15

Париж, 7 ноября 1952 г. Я полагал, что теперь, когда активизирована ее детородная функция, толстеющая Клара не будет столь неразборчивой сексуально, хотя и вряд ли возвысится до целибата. [В рукописи дневник Макайвера, хранящийся в «Библиотеке особых собраний» университета Калгари, содержит несколько иную запись: «…до целибата, противного ее никчемной, поверхностной натуре. Однако сегодня она снова пришла, чтобы, отрывая меня от работы, склонять…» См. Тетрадь № 112, с. 42. — Прим. Майкла Панофски.] Однако сегодня она принесла мне свое последнее стихотворение и, выслушав замечания, сопровождавшиеся изъявлениями поддержки, стала склонять меня к утехам, по части которых она редкостная мастерица, — с этаким еще ее змеиным язычком и последующим размазыванием спермы по физиономии. Говорит, это улучшает цвет лица.