— Потому что… потому что… потому что мы не женаты, — соврала я. — Мы не можем… ты ведь понимаешь… не можем делать это, если мы не женаты.

Сначала на твоем лице появилось выражение удивления, затем — облегчения, и в конце концов ты улыбнулся.

— А-а, всего лишь из-за этого! — Ты хмыкнул, как будто подобные условности тебя потешали. — Ну, тогда выходи за меня замуж.

— Ты шутишь?

— Я никогда не говорил более серьезно, — сказал ты.

И выражение твоего лица, суровое и сосредоточенное, это подтвердило.

Я содрогнулась: ты меня и в самом деле любил, и, вполне возможно, я любила тебя. Я потупила взгляд, потому что мне не хотелось, чтобы ты неправильно истолковал мой — ставший мрачным — взгляд.

— Моя матушка была бы рада устроить сразу две свадьбы, — сказал ты, стремясь ослабить возникшее напряжение и отчаянно пытаясь встретиться со мной взглядом: ты, похоже, догадался, что я не горю желанием выйти замуж.

Я посмотрела на тебя и улыбнулась, стараясь, чтобы моя улыбка не показалась тебе грустной.

— И жили они долго и счастливо. Так говорится в сказках. И там ничего не говорится о том, что принц очень сильно разозлился, когда узнал, что принцесса оказалась никакой не принцессой, а обычной портнихой… Ты ничего обо мне не знаешь, Ларс.

— Принцесса ты или портниха — я знаю, что я тебя люблю. Я знаю, что я уже не представляю свою жизнь без тебя. Больше мне не нужно ничего знать, и больше я ничего знать не хочу.

Я, ощущая глубокую тоску на сердце, отрицательно покачала головой, уже не находя слов, которые стоило бы произнести. Я мысленно проклинала себя за то, что все зашло так далеко. Я искренне сожалела о том, что я — совсем не та, за кого ты меня принимаешь, и что я не могу ответить тебе коротко и ясно: да, я тоже тебя люблю.

После по-театральному эффектной паузы с твоих губ слетело по-театральному эффектное обвинение:

— Ты влюблена в Карла, да?

Я — обвиненная в преступлении, которого я изо всех сил пыталась не совершить, уличенная на месте этого преступления, ошеломленная и пристыженная — еле заметно отрицательно покачала головой. Еле заметно и неуверенно.

— Не пытайся это отрицать. Я видел, как вы друг на друга смотрели, видел, как вы умудрялись даже и в густой толпе встречаться друг с другом взглядами, видел, с каким вожделением вы таращились друг на друга, как будто вокруг вас в танцевальном зале никого не было, как будто все другие люди исчезли из окружающего вас мира… Я видел, как он на тебя смотрел и — что еще хуже — как смотрела на него ты. Если бы ты смотрела на меня так, как смотрела на него, мне уже не нужны были бы ни твои поцелуи, ни твои ласки, и для меня излишними были бы все слова, потому что я и так бы понял, что ты меня любишь.

В твоих словах чувствовались горечь и боль. У меня к глазам подступили слезы стыда, и я всячески пыталась их сдержать.

— Не может быть! — прошептала я.

Не может быть, чтобы я любила двоих братьев, любила вас обоих: никто не может любить двух человек одновременно, а тем более я, которая поклялась больше никогда никого не любить.

Ты, притворяясь, что меня не услышал, продолжал говорить все более решительным тоном и стал нервно ходить туда-сюда.

— Но вот что раздражает меня во всем этом больше всего, прямо-таки выводит из себя, — это мысли о том, как несправедливо устроена жизнь и какой мой брат глупец. Судьба осыпала его звездами, а он предпочитает копошиться в дерьме. Он настолько слабовольный, что даже и не пытается бороться за то, за что я пожертвовал бы своей жизнью. И не говори мне, что жениться на Наде — это его долг. Даже самая священная из всех договоренностей о заключении брака не стала бы для меня препятствием, если бы призом в этой игре, называемой жизнью, была ты.

Произнеся эти гневные слова, ты остановился — остановился, как механическая игрушка, у которой закончился завод пружины. Затем ты подошел ко мне, взял обеими руками за талию и пристально посмотрел мне прямо в глаза.

— Выходи за меня замуж. Его ты уже потеряла, а вот я у тебя еще есть. Выходи за меня замуж, и ты убедишься, что смысл моей жизни будет заключаться в том, чтобы сделать тебя счастливой. Со временем ты станешь любить меня так, как сейчас любишь его. Выходи за меня замуж, Исабель.

«Исабель», а не «Лизка»…

Я не должна была говорить «да», но я и не смогла сказать «нет». Я ничего не сказала в ответ, потому что была связана по рукам и ногам тем, что выдавала себя за другую девушку. Я была трусливой и подлой. Я меняла одну свою ложь на очередную.

— Дай мне время подумать, — сказала я. — Совсем немного времени.

20 февраля

Я помню, любовь моя, этот трагический вечер. Я никогда не смогу его забыть. Вечер накануне свадьбы твоего брата…

— Когда начнется война — событие, которое, как вам, господа, и самим должно быть известно, надвигается на нас быстро и неотвратимо, — я открою бутылки, в которых содержится самый лучший cru[80] из всего того, что имеется в моем погребе, и приглашу вас, маршал, выпить за здоровье кайзера.

— Если такое произойдет, я буду иметь удовольствие приехать к вам по вашему приглашению и провозгласить тост за свою любимую родину — Францию. И если вы позволите мне дать вам совет, барон, то запаситесь эльзасским вином еще до того, как Эльзас снова станет французской территорией.

Маршал Комбель, любитель поязвить, человек, не лезущий за словом в карман, не мог не ответить на провокационный и оскорбительный выпад заносчивого болтуна барона Готт-фрида фон Кёльда, не желая, чтобы тот отбил у него охоту выпить коньяку. Стало уже обычным явлением, что на любом официальном собрании немцы, пользуясь тем, что едва ли не весь мир перестал прислушиваться к голосу разума, самоуверенно и во всеуслышание поздравляли друг друга с неизбежностью развязывания вооруженного конфликта в Европе. Брунштрих не был в этом отношении исключением. По правде говоря, этот замок казался мне миниатюрным театром, в котором люди различных национальностей и различных политических взглядов повторяли все то, что в это же самое время говорилось в правительственных учреждениях всего мира, на улицах всех городов, в гостиных всех домов. Брунштрих был идеальным местом для того, чтобы иметь возможность за один-единственный вечер прочувствовать всеобщую предвоенную атмосферу, которая, правда, в каждом конкретном регионе имела свои нюансы.

В тот вечер ужин прошел в спокойной обстановке, и между сменами блюд присутствующие развлекались разговорами обо всякой ерунде, все же стараясь не затрагивать ничьих болезненных мест. Однако после того, как подали кофе и большая часть присутствующих отправилась отдыхать, образовался уже более тесный круг и создалась атмосфера, весьма благоприятная для того, чтобы обсудить тему, которая волновала всех. Голубой зал вдовствующей великой герцогини Алехан-дры Брунштрихской вполне мог стать первым полем сражения надвигающейся войны. Старый маршал Комбель парировал выпады барона фон Кёльда с таким искрометным юмором, что его шуточки казались барону даже более оскорбительными, чем любой резкий ответ (впрочем, всему миру известно, что чувство юмора не является отличительной чертой немцев). Подойдя к ним, чтобы налить себе еще немного кофе, я заметила, что барон что-то бормотал себе под нос, готовя, видимо, новый выпад.

— Но Господь Бог ведь милосерден, и он, возможно, позаботится о том, чтобы у людей хватило здравого смысла не развязывать войну, — раздался из глубины гостиной голос какой-то дамы.

— Господь, конечно, милосерден, но есть сотни проблем, которые требуют немедленного и окончательного решения! — живо отреагировал барон, охотно ввязываясь в новую словесную перепалку.

— Не упоминайте всуе Господа, ибо мы не можем винить Его за недомыслие человеческое, — сказал тоном проповедника прелат католической церкви, который был завсегдатаем на праздничных мероприятиях, организуемых великой герцогиней, и которому вскоре предстояло обвенчать Карла и Надю.