— А тем временем китайцы до того расплодились, что подобная идиллия уже невозможна, — вставил Слободан с невинным видом.

Профессор посмотрел на свои руки, судорожно терзавшие комочек смятой бумаги. Затем снова поднял глаза.

— Видите ли, человек строит мост через реку, чтобы связаться с людьми на другом ее берегу, а в то же самое время ссорится со своим ближайшим соседом и грызется с женой, словно собака с кошкой. Знаете, я однажды тоже проектировал мост. А потом по нему проходили танки.

Какое-то мгновение он смотрел перед собой, будто видел эти танки, потом очнулся и поставил свою последнюю подпись в зачетной книжке Слободана.

— Все мы только орудие в руках недалеких пророков — сиюминутной пользы, — добавил он и, улыбаясь, протянул Слободану зачетку. — Это, Деспот, просто цитата. Поэтическая. И мы этого не проходили, правда? И знать этого не должны. Вы, вероятно, не читаете стихов?

— Нет, не читаю, — сказал Слободан. — Некогда, надо много заниматься.

И, едва дождавшись, когда старик перестанет его мучить, выскочил из кабинета. Сейчас он сам удивился, почему так запомнился ему этот давний разговор почти дословно, запомнил даже руки, треплющие бумажку, даже грохот танков, огромных зеленых жуков, ползущих по мосту, который он и сейчас, закрыв глаза, совершенно отчетливо слышит. Вскоре после этого разговора профессор или вышел на пенсию, или умер. Слободан больше с ним не встречался.

Сказал бы он теперь, что и гавань легко построить? Что худшее придет, когда все будет сделано, когда мы должны будем научиться жить с собственным детищем, бросать здесь якорь? Что речь идет о какой-то высшей, последней, метафизической функциональности?

Может быть, дело не в сыпучем или жидком грузе, а в ноше, взваленной на человека, о которой никто не думает и которую ни одна гавань не сможет защитить, ни один мост выдержать. Если даже гавань получится такой, какой ее рисует мое истерзанное воображение, стоит ли ее вообще строить? Не обманет ли она нас в конце концов? И буду ли я только обманут, как и другие, или на меня ляжет вина за общий обман, в котором я ревностно принимаю участие?

Вдруг инженер поймал себя на том, что тихо молится. Боже, беззвучно восклицал он, сделай так, чтобы строительство удалось несмотря ни на что, чтобы вопреки всему была Гавань. Пусть осуществится мечта наперекор тем, кто ее осуществляет. Наперекор грязи, подлости, обманам, наперекор всяческой дряни пусть будет Гавань. Пусть она будет сильнее нас, разумней, человечней, если сами мы не смогли быть такими. Даруй ей жизнь, даже если ее нет у нас. Я все отдам, только бы она родилась!

Какая-то тень заслонила его лицо от солнца. У Слободана не хватило сил открыть глаза.

— Все мечтаешь, Деспот? — спросил голос. — Воображаешь будущее?

Инженер вздрогнул: я что, сплю? Разве это голос не покойного профессора? Что ему здесь нужно? Он открыл глаза: перед ним стоял Казаич, радостный, полный оптимизма, будто заряженный им, как ружье.

— Нет, — сказал Слободан, поднимаясь с земли и надевая защитный шлем, — просто на минутку погрузился в прошлое.

Ему казалось, что он еще не совсем проснулся: меня и во сне и наяву обступили мои учителя. Чтобы еще раз чему-то поучить или, наоборот, сбить с толку. Они пришли, чтобы влить в меня новые силы, или, немощные, как и я, уперлись в стену, до которой довела их наука. О учителя, учителя, какое бремя знаний, радужных перспектив и грез взвалили вы на мои слабые плечи!

Но Казаич, естественно, был совсем в другом расположении духа: распираемый стариковской жаждой жизни, он судорожно хватался за нити, связывающие его с буднями стройки. Он взял Слободана под руку, чтобы, подобно клещу, отсосать от него недостающей ему силы.

— Знаешь, я по временам тебе завидую, — весело затараторил он. — Вот, например, завидую, что носишь шлем. Сразу видно — ты человек при деле. Месишь его своими руками. Помню, как во время войны я завидовал молодым и здоровым ребятам, которые уходили в лес, в партизаны. Тогда мне в гимназии не разрешили даже историю преподавать, только латынь.

На своих слабых, тощих ножонках он прыгал по изборожденной колесами земле. Он поднял вверх палец, но смотрел вниз, чтобы не споткнуться.

— Я всегда говорю, прошлое тоже может участвовать в строительстве настоящего, не только люди! История, как и все мы, должна быть поставлена на службу будущего, ancilla futuri[12]. Нельзя поддаваться ее пессимистическим урокам. Которые не вычеркнешь. Которые, конечно, существуют.

Он на минутку задумался, видимо над этими уроками. Потом, как все прирожденные оптимисты, энергично отмахнулся от них:

— Есть, конечно. Может быть, надо бы как-нибудь сесть и написать историю обетованных земель. Я имею в виду всех, начиная от Моисея, далее крестовые походы и вплоть до нынешнего Израиля. Это была бы история разочарований, что правда, то правда. Но нам ничего не обещано свыше, мы сами себе обещаем. Сейчас впервые за всю историю успех зависит от нас самих, ты согласен?

Он требовал от Слободана мгновенной поддержки.

— Ну? Что скажешь? Это поистине величественные минуты. И мы участвуем в них. Мы вместе с ними вступаем, — вытянутым пальцем он постучал по нагрудному карману потертого пиджака, — прямо в будущее. То, что мы видим вокруг, это, так сказать, живая история.

Он снова поднял вверх палец, как истинный Учитель.

— До сих пор история была историей разочарований, ибо всегда преследовала цели, которые в конце концов оказывались ложными. Сейчас все иначе; единственная цель — это непрерывное переустройство мира, и будь что будет. А будет то, что мы можем и что хорошо знаем. Переворачивай, мой мальчик, сколько влезет, все перекопай — и увидишь, что получится. А я обо всем этом напишу, прекрасно напишу, ты сам убедишься, мой мальчик, как прекрасно, прекрасно все будет, — закончил Казаич, переходя на местный диалект.

— Да поможет вам бог, шьор Казаич, — заговорил Слободан тоже по-чакавски, как равный с равным.

— Нельзя, чтобы потомки твои думали, будто мир построен на горе и несчастье. Но когда они получат в наследство наш светлый прекрасный мир, пусть он будет чистым, незамаранным ни кривдой, ни кровью, ни корыстью etc, etc… Это вовсе не значит фальсифицировать историю, это значит заставить ее служить нам. Пусть для наших потомков все, и история тоже, будет прекрасно. Так я и напишу, эта голова еще кое на что способна! Все будет прекрасно, прекрасно. И про тебя напишу, мой мальчик, ты только строй, немного я уже написал, а будет еще больше!

Но Слободана как-то совсем не волновало, что подумают о нем потомки. У него и в мыслях не было попасть в историю, для него важна была только стройка. Ему не нужен был мир без него, даже в образе будущего. И кто знает, подумал он, не суетность ли это, еще более богохульная суетность и тщета.

У него вдруг возникло неудержимое желание напиться вдрызг. Он так и сяк провертывал в голове эту навязчивую идею, но последовать ей не решился, потому что никогда ранее сознательно так не поступал, да, впрочем, даже решившись, он не смог бы найти нужного собутыльника. Но все-таки вино показалось ему неким решением. Он чувствовал неудовлетворенность работой, но не знал чему ее приписать — стройка продвигалась вперед, как положено, по своей классической спирали.

И дело явно не в Грашо: вся эта заваруха с откупом в конечном счете никчемный эпизод. Да и сам Грашо лишь эпизод, чтобы не сказать хуже. По завершении стройки неприятные инциденты сгладятся, обнаружится их истинный смысл. В том числе и самых глупых, самых неприглядных. Тяжесть с души спадет, собственные раны затянутся, и будет только Гавань, прочнее, чем медь, как сказал бы Казаич.

Но беспокойство в душе росло: он уже боялся оставаться наедине с самим собой; старался ежеминутно чем-то себя занять. В конце концов взвесив все и вся, пришел к выводу, что просто стосковался по женщине. Какой к чертям пафос, какие котлы! Самая обычная физиология.