— Генри, я серьезно, — говорит Сес. — Не хочу, чтобы ты пил.

— О’кей, не буду, — обещаю я.

— Но ведь все кругом пьют.

— Неправда, — говорю я. — Вот, скажем, мама не пьет.

— Зато принимает таблетки, — напоминает она мне.

— Ты-то откуда знаешь про таблетки? — спрашиваю я у Сес, а та хмурится, теребит зеленые бусы на шее и начинает их жевать.

— Мистер О’Дрейн пил пиво за рулем, когда разбился на машине, — выпаливает Сес. — И из-за этого Арчи не может ходить. И Мэган умерла и сейчас в раю. А у миссис О’Дрейн на лице шрамы. А Стивен всегда грустный и пьет.

— Откуда ты все это знаешь?

— Нужно слушать, что люди кругом говорят, чувак, — говорит она, как Грейс или Мэй Уэст.

— Надо пропускать мимо ушей всякую фигню.

— Легко сказать. Все кругом шепчутся.

Внизу что-то тяжелое рушится на пол. Фрэнсис Младший орет. Стивен орет на Фрэнсиса Младшего. Сесилия с Фрэнни орут на Стивена и Фрэнсиса Младшего.

— Зачем люди пьют, если от этого они становятся несчастными? — спрашивает Сес.

— Думаю, они от жизни несчастные, и пьют, чтобы обо всем забыть, — отвечаю ей я.

— А ты от своей жизни несчастный? — спрашивает она.

— Нет. Ведь у меня есть ты, малышка, — отвечаю я, с улыбкой глядя прямо на нее.

— Где ты таких слов наслушался? — Сес смеется. — Но это правда, я знаю. Я всегда с тобой.

Мы обнимаемся, и я смотрю на постер мисс Пигги, висящий на стене. Трудно поверить, что всего пару часов назад «Филобудильник» наяривал здесь так, что мебель ходуном ходила.

— Мы по-прежнему будем жить вместе, когда станем рок-звездами? — спрашивает Сес.

— Угу, — говорю я.

— На большущей ферме?

— Угу.

— Я, ты, мама, папа, Стивен, Фрэнни, Грейс и Арчи, да? — спрашивает она.

— Ни о каком Арчи речи не было, — подначиваю ее я.

— Генри, я же выйду за него замуж. И он должен быть с нами.

— Я знаю. Думаю, он отлично впишется. Можно будет сталкивать его с гор прямо в кресле.

— Круто. Я за это. Расскажи еще раз, какая у нас будет ферма.

Драться перестали. Сонни и Шер поют «Верь мне». Сесилию душат рыдания, но она все равно продолжает кричать Когда же это гребаное дерьмо наконец кончится. Фрэнни с ней согласен. Он не может понять, почему люди в этом доме не уживаются друг с другом, почему этот пьет, а тот дерется.

Как бы там ни было — не важно. Всем нам приходится жить в тесном маленьком доме, втиснутом между двумя такими же, которые тоже втиснуты между двумя такими же, которые тоже, в свою очередь, втиснуты между двумя такими же, маленькими и тесными домами, как наш. Ну и я рассказываю Сес про ферму, устроившуюся между гумном и силосной ямой. Там нет засаженных газонной травой скатов, никаких тебе статуй святых, которые нужно обходить на цыпочках, и можно сидеть, прислонившись к дереву, с которого падают зрелые персики. И куда ни глянь — кругом зеленая трава. Там нет остервеневших теток, выбрасывающих из окна мужнину одежду, нет битого стекла, нет семейных драк из-за денег и никого не избивают на спортплощадке. Мама с папой снова любят друг друга, и Стивен, наверное, тоже живет счастливо с какой-нибудь деревенской девчонкой в сто раз лучше, чем Мэган. Из соседей только сверчки да плодовые мушки. Вместо банок с бутылками земля усеяна анемонами и одуванчиками. Миллионы долларов от продаж мультиплатинового альбома лежат в банке и приносят проценты. Грейс любит Генри. Сес любит Арчи. Фрэнсис любит Сесилию. Парки там — настоящие парки, а не просто обнесенные рабицей баскетбольные площадки, которые только называются парками. Там нет Гвен Флэггарт, равно как и других злых собак. Только коровы, которые дают молоко.

— Генри, я опять забыла, а как называются эти штуки у коровы внизу?

— Вымя. Они называются вымя. За них коров доят и получают молоко.

— Обеими руками?

— Да, обеими руками. Пусть Арчи доит наших коров. Мы приделаем к его креслу колеса поменьше, чтобы он мог кататься прямо у коров под брюхом. А ты случайно не помнишь, у него на кресле есть стояночный тормоз? А интересно, бывают двухместные кресла-каталки? Наверное, подарю вам такое на свадьбу. Будете кататься — ты спереди, а он сзади. И еще куплю вам с ним одинаковые шлемы. Стильные такие, не хуже моей рубашки.

— Ха! Тоже мне.

— Что смешного? По-твоему, у меня не крутой прикид? А рубашка с лосями? Много ты знаешь народу, у кого на рубашке тоже были бы лоси?

— Никого, только тебя.

— Правильно, только меня.

— Потому что ты баклан.

— Нет, это совсем не значит, что я баклан. Баклан у нас — это ты. Влюбиться в парня в инвалидном кресле — на такое только бакланы способны.

— Я все расскажу Арчи, что ты про него говорил.

— Какой кошмар: она все расскажет Арчи. И что же он со мной за это сделает — переедет меня, что ли? Прожжет дырку в голове своими солнечными очками? А если покупаешь очки как у пилота, кукурузная трубка и армейский джип тоже прилагаются?

— Не знаю.

— А вдруг вам захочется поменять фамилию на Эйзенхауэр? Арчи и Сес Эйзенхауэр.

— Откуда мне знать? Надеюсь, что не захочется.

— Что, не нравится Эйзенхауэр? А Вайзенгеймер пойдет? Сес Вайзенгеймер. Все правильно: ты — типичная гребаная Вайзенгеймерша. Я все видел: ты только что зевала и улыбалась одновременно. Юморист ни в коем случае не должен вызывать такую реакцию. Даже не знаю, продолжать мне эту шутку или рассказать еще одну, похожую. Ну вот, опять ты зеваешь. Неужели не смешно? Сес?

Сес тихо посапывает и улыбается во сне, лежа поперек кровати на обеих подушках сразу. Я целую ее в лоб, снимаю иглу с пластинки и выключаю свет. Затем иду к нам в комнату, кладу Зеленухыча в убежище, раздеваюсь до трусов и забираюсь к себе на верхотуру, стараясь не задеть Стивена, блюющего в тазик на своей кровати, и Сесилию, которая всхлипывает и поддерживает ему голову. Я говорю ей Спокойной ночи, ма, храни тебя Бог, а меня уволь.

Она смеется, продолжая при этом шмыгать носом:

— Эй, ты там как — следишь за моими пластинками?

— Глупый вопрос, — отвечаю я.

— Они в порядке?

— Чувствуют себя прекрасно. Купаются в моей любви и внимании.

— И Сес тоже, да? — спрашивает она.

— Да, и Сес тоже, — отвечаю я ей.

— Круто.

— Приходи тоже к нам слушать. В конце концов, это ведь твои пластинки.

— Знаю. Приду обязательно. Как только прекратится весь этот бардак. Привет им там от меня.

— Непременно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

В окно дует холодный и резкий ветер. Стивен блюет и плачет. Чтобы согреться, я натягиваю одеяло по самую шею. Сон и грезы, уже второй раз за ночь.

13

Воздайте хвалу Господу и передайте-ка мне вон те соленые фисташки. Благослови вас Бог и доброго вам утра, мудозвоны, маразматики, мямли, мимы, мамы, братья, акробатья, сиськоненавистники и иконоборцы, флагоборцы и флагомашцы, садовники, землепашцы и газонокосители. Вроде никого не забыл. Доброе утро, Стивен Зловоннодрыхнущий и верный таз. Доброе утро, Майк Шмидт. На, получай плевок в глаз бумажным шариком, урод придурочный. Поразмысли-ка на тему «Почему я родился таким тупорылым ублюдком?», пока я схожу поставлю пластинку. Хватаю, что первое попалось: Чарли Паркер, «Jazz At the Philharmonic 1949». Бом! Бам! Шлеп! Ладонями плещу себе на лицо водой из крана. Подмышки пахнут нормально. В душ лезть незачем. Просто намочу голову, причешусь и пойду. Я смачиваю волосы, пританцовывая отправляюсь назад к себе в комнату, там хватаю Зеленухыча и, все так же пританцовывая, возвращаюсь в ванную, а Стивен уже тут как тут: блюет в унитаз.

— Йоу, Стивен, — приветствую я его. — Прекрасно выглядишь.

— Йоу, — стонет он в ответ. — Спасибо.

— Как себя чувствуешь?

Тут он сблевывает в унитаз:

— Лучше некуда.

— Возможно, между рвотой и выпивкой существует какая-то связь, — говорю я.

— Очень вряд ли, — говорит он. — Что, бля, за херь ты там поставил?