— Да, любое время покатит, — говорю я ему.

Маус скрещивает руки на груди и украдкой косится на меня, пока я причесываюсь.

— Любуешься моей красотой? — интересуюсь я. — Не хочешь фотку на память?

— Нет и нет. А движения для песни уже отработал?

— Угу. Репетировал каждый вечер, — говорю я.

— Ты и правда собираешься завтра сделать предложение этой детке?

— Ага.

— Еще раз — как ее зовут? — с улыбкой спрашивает он.

— Грейс Макклейн.

— Очень похоже на то, как я сам делал предложение, — говорит Маус, беря в руки акустическую гитару без струн. С мявом выскакивает его кошка Диззи. — Вот ты где, Диззи.

— Ты делал предложение? Никогда не видел твою жену, — говорю я.

— Потому что она ушла от меня десять лет назад, когда тебе было сколько? Три? Четыре?

— Три, — отвечаю я. — Прости, что спросил.

— Нет, все путем, — говорит он. — Мы с ней десять лет прожили до того, как она ушла. И надо сказать, эти десять лет были лучше некуда. Если точнее, то девять.

Он улыбается — печальной, но какой-то светлой улыбкой — и берет свою струнную акустику. Усаживается на прилавок рядом с Диззи и поет ей битловские «Восемь дней в неделю», тихо так, мягко, — а мы все стоим и смотрим на него, и нам радостно.

— Маус, а как ты делал ей предложение? — прослушав песню до конца, спрашивает Гарри.

— Я целиком проиграл на саксофоне альбом «Love Supreme» Джона Колтрейна у нее под окошком, — говорит Маус, глядя в окно магазина так, будто его предложение — сцена из фильма, а окно — экран в кинотеатре. — Сыграл, наверное, раз десять подряд, а она просто сидела на подоконнике и смотрела на меня.

— А как ты перешел от игры к предложению? — спрашивает Бобби.

— Ее отец запихал грейпфрут мне в саксофон, и тут я сделал ей предложение. Он сказал О нет, а она сказала О да, и через три месяца мы поженились и жили счастливо девять лет.

— А что потом пошло не так? — спрашивает Гарри; для него не существует вопросов, которых нельзя задавать.

— Да все не так. Или ничего? Не знаю. Любовь — это загадка. Вот суть сегодняшнего урока.

Он отставляет гитару и берет Диззи на руки. Диззи издает полумяукающий-полуурчащий звук, как будто только что слопала птичку в один присест.

— Мне жаль, что так вышло, Маус, — говорю я ему.

— Спасибо. Всё в норме. Всё зашибись. Хотите, сыграю что-нибудь из Хендрикса?

Мы хором кричим да.

— Отлично. Подождите, сейчас вернусь, — говорит он нам.

Маус исчезает в задней комнате и вскоре возвращается в своем суперменском прикиде, как в рекламе, но волосы по-прежнему зачесаны набок. Он проходит вглубь магазина, где есть маленькая сцена и на стене, затянутой черным бархатом, висит неоновая вывеска с надписью МАУС. Он щелкает выключателем, чтобы зажечь имя на стене, потом с нарочитым акцентом, прямо как у Хендрикса, спрашивает в микрофон: «Как у нас настроение сегодня вечером?», будто нас здесь не четверо, а все сорок тысяч. Мы беснуемся, и Маус говорит «хорошо», точь-в-точь как Джимми. Берет стоящую у бархатной стены гитару с декой в форме V и включает ее в сеть. Слышится треск и жужжание. Он продевает голову в ремень, пробует струны и винтит колки туже некуда.

Потом он отступает вглубь сцены, бешено долбя пальцами по струнам — кажется, будто в магазин въехал чудовищных размеров грузовик с космическим глушителем, из которого доносится неплохой блюз. Маус рвет тему так, словно его ужин поставлен на карту, совершенно не попадая в ноты и совершенно не парясь по этому поводу. Он играет соляги, стоя на коленях, и заканчивает, уже играя у себя за спиной. За все это время не бросив на нас ни единого взгляда. Звук еще доносится из усилителей, а он кидает гитару на сцену и удаляется в заднюю комнату, а мы бесимся и шалеем от восторга.

Возвращается Маус — опять в своей бухгалтерской одежде — и утирает пот со лба непомерных размеров платком. Он отключает гитару, ставит ее обратно на стенд и идет к витрине, чтобы выглянуть в дверь, за которой нет никого, кто желал бы войти, но это его нисколько не волнует. С улыбкой на лице Маус подходит к маленькому холодильнику, укрывшемуся за прилавком, достает из него кварту молока и наливает в миску для Диззи, которая тут же спрыгивает на пол, чтобы попробовать, что ей там такое перепало. Он ставит молоко на место и берется за саксофон, отливающий золотом как крыша какого-нибудь «сгустка мышц»[18].

— Вам, ребята, еще что-нибудь нужно? — спрашивает он у нас.

Мы отвечаем не-а.

— Тогда извините нас с Дизз, но нам нужно побыть с ней наедине.

Маус принимается играть самый известный альбом Джона Колтрейна «Love Supreme», тот самый, который он играл своей жене, стоя у нее под окном, когда делал ей предложение за десять лет до того, как они разошлись. Но ведь он прав. Все равно это благо — любовь. Мы выходим из магазина, и вслед за нами — грустные звуки саксофона. Они поднимают нас и несут назад на улицу Святого Патрика, словно фуникулер на лыжном курорте, словно облака, словно волшебный ковер с подушками для ног и сиденьями с подогревом.

В прошлом году Сесилия Тухи повела нас с Сес в Филадельфийский музей изобразительного искусства в часы бесплатного входа, то есть в воскресенье утром. Пока мы были там, я увидел самое прекрасное из всего, что когда-либо видел в жизни. Нет, я не про живопись: живопись — дерьмо, нагоняющее на меня тоску. Портреты всяких ослов с бакенбардами, которые выпучив глаза смотрят на молодых художников, снимающих с них копии. Китайские вазы, которых не моги коснуться. Фрески, на которых семьсот голых болванов возносятся к Богу, а тот сидит верхом на облаке и знай себе почесывает золоченую задницу палочкой из слоновой кости. Жуть как смешно.

Ну, в общем, стоим это мы потом у входа. Мы с Сес раз сто пробежали вверх-вниз по ступеням как Роки Бальбоа, а Сесилия все это время улыбалась, курила и общалась с каким-то хреном с хайром как у телки, который ей втирал про то, что скоро заканчивает школу и дальше собирается в Пенн[19]. И тут я вижу, как телка в бикини расшнуровывает кроссовки в каких-нибудь десяти футах от меня. Она только что вернулась с пробежки. Ее сиськи мирно свисали, словно свежие фрукты, испещренные капельками росы, пока она завязывала шнурки на туфлях. Что это были за сиськи! Великий Боже! Мне хотелось подойти и подержать их, освободить ее согнутую спину от их бремени на время, пока она до конца не затянет шнурки.

Я торчу от сисек. Существует великое множество их разновидностей. Надувной пляжный мяч, или арбуз, или дирижабль, или теннисный мяч. Есть и специально созданная для тринадцатилетнего сатирика, при виде такой тянет смеяться и плакать одновременно, она жутко большая и пружинистая, и полна любви, как пончик с кремом. А есть сиська локомотивная, заостренная такая, с яркими огнями, которая мчится впереди задницы прямо тебе навстречу, и так и хочется, словно птенцу, раскрыть клювик и встать у нее на пути. Существует также кенгурячья сиська, которую можно оседлать и в два прыжка ускакать на ней прямиком в солнечную Австралию. Есть еще сиська размером со всю планету Земля, подвижный центр всего живого, истинный источник живительного воздуха, сиська сухая и вместе с тем влажная, грозная и безопасная, сиська, способная извергаться будто вулкан, сиська, заставляющая трепетать перед ней, как кролик перед удавом, и при этом любить ее все сильней, когда член распирает настолько, что им хоть софтбольный мяч в центр отправляй, и когда пот льет со лба градом, и только и молишь Господа о том, чтобы он поразил тебя громом небесным до того, как сам взорвешься, словно фейерверк в бункере. Мать моя женщина. Вот такую сиську имеешь в виду, когда, делая заказ на дом из сисечного магазина, говоришь в трубку: «Привезите мне тупую второкурсницу с огромными сиськами». Вот о чем мечтает такой озабоченный ублюдок, как я.