Туанетта, хоть и была вне себя от гнева, не могла не бросать украдкой взгляды на чудовищный член отца Поликарпа, благодаря чему ее негодование уступило место вожделению. Монах, оставив страхи, приблизился к Туанетте и вручил ей предмет своей гордости со словами, которые прошептал так громко, что и я мог расслышать:
— Коли не уладилось с дочкой, так поладим с мамашей.
Туанетта, готовая простить любое оскорбление, ежели оно обещало наслаждение, вновь превратилась в жертву, охочую до любовных атак духовного лица. Устроившись на моей разоренной кровати, они скрепили мир обильными излияниями. Об этом было нетрудно догадаться, наблюдая за конвульсиями, которые они испытали под самый конец.
Читатель, вне всяких сомнений, спросит: а чем занимался постреленок Сатурнен в то время, как наблюдал за этими событиями? Неужто он сидел сложа руки, никак не поощряя игру воображения?
Я не успел одеться и остыть от знаков внимания, коими меня одарила Туанетта, а зрелище за стенкой лишь сильнее распалило меня. И чем же я занимался, как вы думаете? Разумеется, мастурбировал.
Взбешенный тем, что нельзя принять участие в игрищах взрослых, я отчаянно дрочил и выдал залп как раз в тот момент, когда матушка моя стала заметно тише подмахивать задом.
— Ну как я? — спросил монах. — В сравнении с Сатурненом?
— А при чем тут Сатурнен? — невинно ответила Туанетта. — Сейчас он прячется у меня под кроватью. Подожди, вот вернется Амбруаз, он-то выдаст бесенку то, что тот заслуживает.
Представляете, как мало радости доставило мне то, что я услышал? Однако теперь я подслушивал с большим вниманием.
— Не горячись, — посоветовал отец Поликарп, — тебе не хуже меня известно, что он здесь не навечно. Мальчик стал совсем взрослым, не так ли? Когда я отсюда уеду, я возьму его с собой.
— Надеюсь, он ничего о нас не вызнал, а то он страшный болтун, — отозвалась Туанетта. Вдруг она вскрикнула и показала пальцем на перегородку. — Бог мой! Я раньше не замечала этой дырки. Негодник мог все видеть.
Опасаясь того, что Туанетта решит проверить свое предположение, я проворно забрался под кровать и благоразумно не вылезал оттуда, хоть мне и очень хотелось дослушать беседу, которая становилась все более интересной. Я с нетерпением торопил минуты, чтобы поскорей узнать о том, к чему привел их разговор, и мне не пришлось долго ждать.
В комнату, где я был заточен, кто-то вошел — вероятно, чтобы освободить меня. Я затрясся от страха при мысли, что это — Амбруаз, который на самом деле мог бы задать мне хорошую трепку. Но то была Туанетта. Она принесла мне одежду и приказала немедленно привести себя в порядок. Как ни велик был искус посмеяться над ее и отца Поликарпа проделками, я предпочел держать язык за зубами и беспрекословно ей подчиняться. Убедившись, что я вновь принял пристойный вид, Туанетта без лишних слов скомандовала мне следовать за нею. Когда я полюбопытствовал, а куда, собственно, мы держим путь, она просто ответила, что мы идем к приходскому священнику.
Я не обрадовался возможности вновь увидеть этого старого козла. Скажу больше: я затрясся как осиновый лист. Не однажды моя задница удостаивалась чести быть объектом внимания батюшки, ибо ему не чужды были подобные развлечения, поэтому теперь я опасался, как бы он не начал осыпать меня своими милостями. Однако я не смел поделиться тревожными мыслями с Туанеттой. Зачем она ведет меня туда, я не знал, но покорно шел за ней, поскольку не видел другой возможности.
Мы вошли в дом, и страхи мои рассеялись, когда Туанетта, подтолкнув меня к устрашающему типу, спросила, не будет ли он так любезен и не даст ли мне приют на несколько дней? Как раз эти «несколько дней» и придали мне уверенность.
«Все не так уж плохо, — подумал я, — через несколько дней отец Поликарп заберет меня с собою».
Поначалу я очень обрадовался такой перспективе, но затем омрачился при мысли о бедной Сюзон. Видимо, я потерял ее навсегда. Это предчувствие доставляло мне мучение и переполняло печалью. Впервые изведанный опыт и эмоции, которые я только что испытал, отодвинули Сюзон на второй план, но теперь сердце мое разрывалось, стоило лишь подумать о расставании с сестрою.
Передо мной как наяву возникали прелести ее божественного тела, бедра, округлые ягодицы, лебяжья шея и белые упругие маленькие груди, которые я осыпал благоговейными поцелуями. Я вызывал воспоминания о восторгах, испытанных с Сюзон, и сравнивал их с восторгами, какие дала мне Туанетта. С этой последней я обмирал, но, уверен, достиг бы того же и с Сюзон, ежели бы нас не прервали. И какая это была бы счастливая смерть! Что теперь с нею будет, спрашивал я себя? Каким образом собирается ей отомстить Туанетта? Станет ли Сюзон скучать по мне? Может быть, она сейчас плачет, бедняжка. Рыдает и проклинает меня, причину всех ее несчастий. Уверен, что она возненавидела меня. Возможно ли жить дальше с мыслью, что она питает ко мне отвращение? Ко мне, который обожает ее и с радостью принял бы муки ада, лишь бы избавить ее от всякой горести! Такие вот мрачные мысли повергли в смятение мою душу. Однако меланхолия рассеялась при звуке колокольчика, возвестившего начало обеда.
Кюре
Давайте оставим Сюзон на некоторое время. Позже мы не раз встретимся с ней, ибо она играет важную роль в этой повести, а сейчас давайте подкрепимся, а я тем временем познакомлю вас с некоторыми из тех, кому суждено было появиться в моей жизни. Начну с кюре.
Кюре принадлежал к числу таких людей, на коих невозможно взирать без смеха. Росту в нем было не более четырех футов, на луноподобной физиономии горели щеки, пурпурный цвет которых объяснялся тем, что кюре пил отнюдь не только воду, приплюснутый, мясистый нос завершался ярко-красной шишкой, маленькие колючие глазки высматривали из-под кустистых бровей, над которыми нависал низкий лоб, а на подбородке кудрявилась небогатая поросль. Добавьте ко всему этому потешное выражение лица, и вы получите кюре. В деревне он был знаменит некими талантами, которые ценятся выше красивой внешности.
Теперь перейдем к его экономке, мадам Франсуазе, старой ведьме, злющей, точно обезьяна, и более грешной, нежели сам сатана. Лицо ее выдавало ее полувековой возраст, однако женщины есть женщины — по ее словам, ей было всего лишь тридцать пять. Она употребляла так много румян, что выглядела подобно размалеванной Иезавели, из носа вечно торчал нюхательный табак, рот представлял собою разрез от уха до уха, а те несколько зубов, что еще остались на шамкающих челюстях, расшатались настолько, что были готовы вот-вот выпасть. В молодые годы она всячески услужала кюре, и он в знак благодарности не выгонял ее из дому.
Домашнее хозяйство было целиком и полностью в ее ведении, поэтому все проходило через ее руки, включая деньги, изрядная часть которых прилипала к ее пальцам. О кюре она говорила не иначе как во множественном числе. Они поступят так-то да они нуждаются в том-то.
Под покровительством этой уродливой пары жила девушка, якобы племянница священника, хотя ни для кого не было тайной, что они состояли в более близких отношениях. Лицо у этой довольно-таки крупной девицы было приятного цвета, хоть и рябоватое, нос торчал, словно у уточки, глазки были крохотные, но живые, а грудь — достойна восхищения. Природа не наградила ее большим умом.
Время от времени к кюре наезжал пройдоха богослов и задерживался на неделю или более, не из дружеских чувств, что он питал к старшему собрату по церкви, а, скорее, благодаря интересу, какой вызывала в нем его племянница. Немного погодя я поведаю о своей роли в этой любовной интриге.
Мадемуазель Николь, ибо так звали любвеобильную девицу, обожали все местные мальчишки, но она отдавала предпочтение тем, кто постарше и покрупнее. К сожалению, мой возраст и рост были против меня. Не то чтобы я не пытался при удобном случае пойти на приступ этого милого создания, однако всякий раз получал решительный отпор. Она бессердечно отвергала драгоценный дар, что я ей предлагал. Николь не позволяла мне доказать, что я более мужчина, нежели о том говорила моя наружность. Обида усугублялась тем, что о моих любовных поползновениях немедленно сообщалось мадам Франсуазе, а та, в свою очередь, докладывала о них кюре, который, забывая о милосердии, тут же брался за плетку. Я проклинал свой малый рост, приносивший мне такие страдания.