Время от времени, слегка наклоняясь к сиенке, Андреа спрашивал:

— О чем думаете?

Она отвечала с такой слабой улыбкой, что ему насилу удавалось уловить ее.

— Вы помните 23 сентября? — сказала она.

Андреа не вполне ясно помнил это число, но кивнул головой утвердительно.

Спокойное и торжественное Andante, с преобладающей высокой патетической мелодией, после всестороннего развития, перешло в плач. Финал упорно держался на некотором, исполненном усталости, ритмическом однообразии.

Она сказала:

— Теперь следует ваш Бах.

И, когда музыка началась, они оба инстинктивно почувствовали потребность сблизиться. Их локти соприкоснулись. В конце каждой части, Андреа наклонялся к ней, чтобы заглянуть в программу, которую она держала в руках, и при этом сжимал ее руку, чувствовал запах фиалок, вызывал в ней сладостную дрожь. Adagio отличалось таким могучим подъемом таким вихрем возносилось к вершинам экстаза, с такой уверенностью разливалось в Бесконечности, что казалось голосом сверхчеловеческого существа, которое вливало в ритм ликование своего бессмертного стяжания. Все души были увлечены неудержимой волной. Когда музыка кончилась, в аудитории несколько минут стояла тишина, казалось, еще продолжалось трепетание самих инструментов. От одного конца зала до другого пробежал шепот. После паузы раздался взрыв аплодисментов.

Они смотрели друг на друга искаженными глазами, точно оторвались друг от друга после объятий неудержимого наслаждения. Музыка продолжалась, свет в зале становился яснее, воздух смягчала приятная теплота, от теплоты, фиалки Донны Марии издавали запах сильнее. Андреа чувствовал себя почти наедине с ней, потому что не видел впереди себя знакомых лиц.

Но ошибался. В одном из перерывов, обернувшись, увидел Елену Мути, стоявшую в глубине зала с княгиней Ферентино. Его взгляд, тотчас же, встретился с ее взглядом. Поклонился издали. Ему показалось, что он заметил на устах Елены многозначительную улыбку.

— Кому вы кланяетесь? — также обернувшись, спросила Донна Мария. — Кто эти дамы?

— Леди Хисфилд и княгиня ди Ферентино.

Ей почудилось замешательство в его голосе.

— Которая Ферентино?

— Блондинка.

— Другая очень красива.

Андреа молчал.

— Но она же англичанка? — прибавила она.

— Нет, римлянка, вдова герцога Шерни, вышедшая замуж за лорда Хисфилда.

— Очень красива.

Андреа торопливо спросил:

— А теперь что будут играть?

— Квартет Брамса, в до миноре.

— Вы его знаете?

— Нет.

— Вторая часть изумительна.

Он говорил, чтобы скрыть свое беспокойство.

— Когда я вас увижу снова?

— Не знаю.

— Завтра?

Она колебалась. Казалось, что на ее лицо легла легкая тень. Ответила:

— Завтра, если будет солнце, около полудня, приду с Дельфиной на Испанскую площадь.

— А если солнца не будет?

— В субботу вечером отправлюсь к княгине Старнине…

Музыка снова началась. Первая часть изображала мрачную и мужественную, полную силы борьбу. Романс выражал полное желание, но очень печальное воспоминание, и затем медленный, нерешительный, слабый порыв к очень отдаленной заре. С глубокими переливами развивалась одна четкая мелодическая фраза. Это было совсем другое чувство, чем то, которым дышало Adagio Баха, чувство более человечное, более земное, более элегическое. В этой музыке слышалось дыхание Бетховена.

И такое чудовищное волнение охватило Андреа, что он боялся, как бы не выдать себя. Вся прежняя сладость превратилась в нем в горечь. У него не было ясного сознания этого нового страдания, ему не удавалось ни сосредоточиться, ни совладать с собой, колебался, затерянный между двойным влечением к женщине и чарами музыки, не проникаясь ни одною из трех сил, ощущал в душе неопределенное чувство, как бы пустоты, в которой беспрерывно с мучительным эхо отдавались сильные толчки, и его мысль разбивалась на тысячи осколков, разъединялась, искажалась, и два женских образа налагались один на другой, сливались, взаимно уничтожались, и он не мог разделить их, не мог определить свое чувство по отношению к одной, и свое чувство по отношению к другой. И над этим смутным внутренним страданием шевелилось беспокойство, вызванное непосредственной действительностью, так сказать, практической озабоченностью. От него не ускользала легкая перемена в отношении к нему Донны Марии, и он, по-видимому, чувствовал упорный и пристальный взгляд Елены, и ему не удавалось решить, как ему вести себя, он не знал, провожать ли ему Донну Марию при выходе из зала, или же подойти к Елене, равно как не знал, послужит ли ему это обстоятельство на пользу или же во вред.

— Я ухожу, — поднимаясь, после романса, сказала Донна Мария.

— Не дождавшись конца?

— Да, к пяти должна быть дома.

— Помните, завтра…

Она протянула ему руку. Может быть от теплоты закрытого воздуха, ее бледность оживляло легкое пламя. Бархатная накидка, темного оловянного цвета, с широкой каймой, скрывала ее фигуру, и под пепельным мехом томно умирали фиалки. При выходе, она шла с таким царственным изяществом, что некоторые из сидевших дам оборачивались и смотрели на нее. И Андреа впервые увидел в ней, в одухотворенной женщине, в сиенской Мадонне, светскую женщину.

Квартет переходил к третьей части. Дневной свет мерк, и были подняты желтые, как в церкви, занавески. Другие дамы покинули зал. Кое-где раздавался шепот. В аудитории чувствовались усталость и невнимание, свойственные концу всех концертов. Благодаря одному из странных проявлений гибкости и внезапного непостоянства, Андреа испытал почти радостное чувство облегчения. Он вдруг утратил всякую сентиментальную озабоченность страсти, и его суетности, его порочности ясно представлялась одна лишь возможность наслаждения. Он подумал, что, назначая эти невинные свидания. Донна Мария уже поставила ногу на сладкую наклонную плоскость, внизу которой неизбежен грех, даже для наиболее бдительных душ, думал, что немного ревности может быть опять толкнуло бы Елену в его объятия, и, стало быть, одно похождение помогло бы другому, думал, что может быть именно смутный страх, ревнивое предчувствие ускорило согласие Донны Марии на ближайшее свидание. Стало быть, он стоял на пути к двойной победе, и улыбнулся, заметив, что трудность обоих предприятий заключалась в одном и том же. Он должен был превратить в любовниц двух сестер, т. е., двух женщин, желавших быть при нем сестрами. С улыбкой же отметил и другое сходство между обоими случаями: голос! Как странен в голосе Донны Марии оттенок Елены! — Безумная мысль озарила его.

Этот голос мог быть для него толчком в работе воображения: благодаря такому сходству, он мог слить двух красавиц и обладать третьей, воображаемой, более сложной, более истинной, потому что идеальной…

Исполненная с непогрешимым искусством, третья часть кончалась при аплодисментах. Андреа встал подошел к Елене.

— Ах, Уджента, где же вы были до сих пор? — сказала ему княгиня Ферентино. — В стране Нежности?

— Кто эта незнакомая дама? — с веселым видом спросила Елена, нюхая фиалки в муфте из куньего меха.

— Близкая подруга моей кузины: Донна Мария Феррес-и-Капдевила, супруга нового гватемальского министра, — ответил Андреа, не смущаясь. — Прекрасное, очень тонкое создание. Гостила в сентябре у Франчески, в Скифанойе.

— Что же Франческа? — прервала Елена. — Не знаете, когда вернется?

— Недавно получил известия из Сан Ремо. Фердинандо поправляется. Но боюсь, что ей придется остаться там еще на месяц, если не больше.

— Как жаль!

Квартет переходил к четвертой части, очень короткой. Елена и Ферентино заняли два места, в глубине, у стены, под бледным зеркалом, где отражалась сумрачная зала. Елена слушала, опустив голову, пропуская сквозь пальцы кончик блестящего боа из куньего меха.

— Проводите нас, — сказала она Сперелли по окончании концерта.

Усаживаясь в карету после Ферентино, сказала: