— Что у вас, колымчане, за лес паршивый — одна лиственница. Нигде такого тяжелого дерева не видал! Вот приходилось строить знаки на Карском море. Там возьмешь сосновое бревно на плечи и в гору — вдвоем, без труда. А здесь бревно вчетвером тащи! Почему она такая тяжелая, листвень?

— Природа у нас этакая, сок в дерево не гонит. От мерзлоты. Мерзлота соку хода не дает.

Седов перебивает, повертываясь к дальней горе, где намечено поставить знак.

— Вот будь эта проклятая горушка поближе да лес не такой тяжелый, мы бы в один день ее значком украсили. Верно, Дьячков? А то плыть до нее полдня, а там еще с полверсты. Как, Попов, думаешь? Не управимся?

— Нет, где же управиться! Тут без ветра взад-вперед целый день проплывешь. А ветер падет — и в день не доехать. Немыслимое дело, — убежденно говорит широкоплечий казак, всеми признаваемый за старшего.

— Ну, а если «на шабаш» ее взять да еще ту соседнюю прихватить? Отделаемся от этих знаков, и — конец! Потом отпразднуем шабашины, по чашке водки дернем под хорошую закуску, остаток дня поваляемся! Как, Дьячков, гуси-то у нас еще остались? Мыши не поели? Спирт не пролился?

Толстый Дьячков улыбается:

— Берегу, Георгий Яковлевич!

— Угостишь нас, если мы оба знака поставим «на шабаш»? Только я тебя знаю: ты опять маленькую чашку принесешь, скажешь, что старая разбилась!

Казаки смеются. Все понимают, что «на шабаш» лучше: не ездить лишний раз, не сидеть на веслах лишних полдня. С шутками забирают инструменты, спихивают на воду карбас. Поехали.

Однажды Седов отправился с командой верст за двенадцать ставить большой знак, рассчитывая окончить работу разом, «на шабаш». Но суток оказалось мало. А механизм хронометров полагается заводить точно в девять утра.

Седов решил, оставив команду оканчивать знак, идти к лагерю пешком. Времени оставалось часа два.

«Бегу это я и радуюсь за свою изобретательность, что и знак будет построен и хронометры будут вовремя заведены, но вот на пути речка. Я пускаюсь вброд — глубоко. Я пробежал вверх версты две-три, а конца все не видно и глубина не уменьшается. Я кинулся назад, к устью, чтобы по бару перейти, и тут глубина, а течением чуть не оторвало меня от берега. Что делать! Скатил в речку два бревна, связал их толстым шнурком от часов (другого ничего не было), вскинул ружье на плечо, верхние одежды и сапоги взял в левую руку, а в правую взял длинный шест, сел на бревна верхом и поплыл на другой берег. Вскоре шест не достал дна. Бревна понесло по течению. Шнурок лопнул, и я со всем своим скарбом очутился в воде. Уцепившись одной рукой за бревна и придерживая ею же одежды, второй рукой я выгребал к берегу. Таким образом мне удалось причалить к желаемому берегу у самого устья, зацепившись за песчаную косу. Отсюда я бежал, как угорелый, домой и волею судьбы спас свое дорогое «время».

Август подходил к концу, начало темнеть по ночам. Отлетали на юг птицы. Но и работа подходила к концу. Осталась только съемка берегов реки до Нижнеколымска. 29 августа Седов двинулся вверх по реке, заканчивая по пути съемку берегов и промеры фарватера.

На обратном пути не хватило провизии, не осталось ни крошки сухарей, ни кусочка сахара. В одном из рыбацких амбаров нашли почерневшую юколу (сушеную рыбу), заготовленную для собак. Питались ею.

«Утром, бывало, садишься есть, тебе дают сначала юколу просто, а потом юколу с чаем. Обед и ужин та же история…. Казаки, как привыкшие к такого рода питанию, — рассказывал Седов, — чувствовали себя великолепно, но я, по правде сказать, очень скучал без хлеба и без сахара, а под конец почувствовал даже какую-то слабость и бессилие».

Голодовка кончилась невдалеке от Нижнеколымска. Сначала повстречали человека с провизией, а потом удалось убить большого лося.

1 сентября экспедиция закончилась в Нижнеколымске. Начался обратный путь — те же десять тысяч километров. До Среднеколымска плыли против течения на карбасе, его тянули бечевой ездовые собаки. Всю дорогу, двенадцать дней, Седов шел по берегу со съемкой, измеряя расстояние шагами. Об этой части пути в дневнике короткая заметка: «Ехали кое-как, продавали по дороге ненужные вещи и на эти деньги жили».

В Среднеколымске пришлось прожить около месяца в ожидании санного пути. В первых числах октября Георгий Яковлевич выехал в Верхоянск, через месяц был в Якутске.

Еще через месяц, в конце декабря, он подъезжал к Петербургу.

Глава XVII

ПРЯМОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

Георгий Яковлевич вернулся домой к самым рождественским праздникам. Город показался особенно шумным и людным. На улицах празднично одетые толпы, словно весь Петербург вырядился, чтобы поздравить с приездом, с успехом. По центральным улицам куда-то мчится беззаботная молодежь — вероятно, танцевать на вечеринки, маскарады, на катки, на гулянья, на снежные горы. У залитых светом театральных подъездов вереницы извозчиков и особый, волнующий шум…

Какой контраст с безлюдьем на немой, заснеженной Лене, — там был всего неделю назад! Весь тот год, целиком отданный экспедиции, казался теперь длинным, томительным постом. И вот настал праздник. Не надо думать о следующем изнурительном переходе. Конец трудам!

Он обошел все театральные кассы. Увы! Билеты на праздничные спектакли давно разобраны. Не догадался послать телеграмму Балакшину… Может быть, Юлия Николаевна достанет билетик?

Как это сразу не вспомнил о ней, о старой приятельнице? Балерина Мариинского театра, конечно, что-нибудь да раздобудет!

Георгий Яковлевич был знаком с балериной давно, еще с тех дней, когда до крайности увлекался театром. Боготворил тогда Петипа, Преображенскую, Егорову. Тогда же привлекло его искусство одной балерины. По странному совпадению была она однофамилицей — тоже Седова.

Георгий Яковлевич однажды послал за кулисы визитную карточку и цветы. Он хорошо помнил первый разговор в уборной балерины.

Вороха тюля, смятый костюм на табурете, большое зеркало, цветы, запах пудры, грима. Из-за ширмы выходит молодая высокая женщина в обычной блузке и длинной юбке.

— Благодарю за цикламены. Вы угадали мой вкус! Ваша фамилия Седов? Мы не родственники? Откуда вы родом? Вижу, нездешний. Очень цветущий вид!

— Я родом с Азовского моря.

— А я питерская коренная…

Они болтали, словно были знакомы лет десять. И была она не принцесса, не волшебная фея, а простая русская женщина. Без грима дурна лицом. Скрашивают живые глаза под высокими подвижными бровями. Но, видно, очень хорошая.

И балерине понравился посетитель. Слыханное ли дело? В артистической уборной говорит о прибойной волне где-то на северном море. Предлагает научить прыжкам с багром, чтобы переправляться через полыньи.

Спохватились, когда пожарник приоткрыл дверь в уборную посмотреть, почему там свет. Георгий Яковлевич заторопился: его шинель была на вешалке. Седова расхохоталась.

— Пальто, наверное, здесь, за кулисами. Одевайтесь и проводите меня.

Всю дорогу и около подъезда болтали.

— Простите, не приглашаю. Муж. Нет, не ревнивый. Просто помешан на светских приличиях. Знаете что? Заходите ко мне в эту же пятницу. Обязательно! Придете?…

Георгий Яковлевич явился в назначенный час. Было несколько других знакомых хозяйки, интересные люди. Вечер прошел очень весело. Заставляли рассказывать о северном море, о белых медведях. За ужином немного пили. После этого вечера Седов стал частенько навещать балерину. Она шутя рекомендовала моряка всем знакомым: «Мой двоюродный брат, поручик Седов». Говорила «ты» сначала в шутку, только при посторонних. А со временем сдружились, и в самом деле стала считать Георгия за своего, за родного.

В этот раз балерины дома не оказалось. Георгий Яковлевич направился в Мариинский театр, в надежде застать ее на репетиции. Юлия Николаевна выбежала в коротенькой рабочей юбочке, в заплатанных балетных туфельках. Очень обрадовалась. Даже чмокнула в висок.