Но я вглядываюсь в его худенькое, остроносое, лукавое лицо и улавливаю некоторую наигранность: уж слишком подчеркнуто его недовольство, что-то очень старательно прячет от меня глаза. И по этому ускользающему взгляду я понимаю: во-первых, он польщен, что я сказал о его толковости; во-вторых, Федя Кочкин, вечный командир на переменах, окажется под его, Сережи Скворцова, опекой. Суетная натура у мальчишки!

Заставить сильного ученика заниматься с отстающими — в любой школе любой учитель пробует таким способом подтянуть успеваемость. У меня же расчет иной: если Сережа станет учить Федю, то Федина двойка будет вызывать у Сережи не торжество, а огорчение.

К встрече Сережи и Феди я решил подготовиться с такой же тщательностью, как и к своему уроку. Поздно вечером, отложив в сторону все дела, склонившись у выцветшего абажура настольной лампы, я принялся писать пьесу. Да, пьесу с двумя действующими лицами, с двумя героями. Один герой спрашивает, другой отвечает. Автор, создающий обычную пьесу, спокоен: актеры, пожелавшие принять облик его героев, будут послушны его воле. Они станут спрашивать, как он, автор, того захочет, и отвечать на эти вопросы так, как он считает нужным. Действующие лица моей пьесы не так послушны, они могут отвечать на вопросы иногда правильно, иногда сбивчиво и туманно, могут и вовсе не отвечать. А я должен предусмотреть, какие нужны дополнительные вопросы, как обязан поступать тот, кто спрашивает. Я писал необычную пьесу, состоящую сразу из многочисленных вариантов. Все возможное и невозможное в будущем разговоре Сережи и Феди я старался предусмотреть.

А на следующий день я репетировал с Сережей Скворцовым. Вопрос. Я отвечаю. Что ты после этого спросишь? А если я отвечу иначе? Как быть?..

Это походило на игру в охоту. Красный зверь бросится туда — стоп! Тут его можно так-то встретить. Если он вздумает бежать в другую сторону — тоже стоп! И здесь предусмотрена засада. Куда ни кинься, все рассчитано. У Сережи горели от возбуждения уши, когда он получал от меня листки с вопросами.

Пришло время встречи. Смолк постепенно шум на нижнем этаже возле раздевалки. Мимо дверей класса кто-то прошел, его шаги гулко прозвучали в пустом коридоре. Федя Кочкин с покорной скукой на скуластом лице уселся перед Сережей Скворцовым. А у Сережи вид сурово-сосредоточенный, он деловито раскладывает перед собой бумаги. Маленький, степенный, он напоминает мне сейчас Степана Артемовича, готовящегося открыть очередное заседание педсовета.

Я сижу в стороне от них на своем учительском месте, делаю вид, что углубился в тетради. Я — автор и режиссер, жду начала своей премьеры. И хотя есть только актеры, нет зрителей, которые могли бы освистать нас, я все-таки испытываю легкий холодок в груди: получится моя затея или нет?

Сережа приступил к своим обязанностям.

— Напиши, — приказывает он, — такое предложение: «Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась…»

Федя добросовестно записывал длинное, как школьное сочинение, предложение Толстого.

— Записал?.. Теперь напиши короткое предложение: «После того как письмо Петру было написано, он повеселел…» Записал? А теперь скажи: похожи эти предложения друг на друга? Нет? Давай разберемся, может, в чем-то похожи. Что самое главное сказано в коротеньком предложении? Ага, «он повеселел»…

Пункт за пунктом Сережа стал допрашивать Федю; тот, вдумываясь, хмурился и отвечал. Сергей набрасывался с новыми вопросами. Спотыкаясь, оступаясь, Федор Кочкин двигался ощупью к нужной цели — к правилу о придаточных предложениях времени.

Час спустя Федор Кочкин поднялся со своего места. Он уважительно и смущенно поглядывает на Сережу. Сережа, чувствуя на себе этот взгляд, такой непривычный для самоуверенного Федора, розовеет от гордости и смущения, возбужденно кусает ноготь на пальце, косится в мою сторону, ждет похвал. А я не торопясь складываю в стопку тетради, спрашиваю с нарочитым равнодушием:

— Кончили? Что ж, идите по домам.

Из окна учительской я видел, как рядышком, оживленно о чем-то беседуя, они прошли по заснеженному двору школы.

На следующий раз я репетицию с Сережей не проводил, а только дал новые вопросы, короткие указания да предупредил:

— Смотри, ответит плохо Кочкин, тебя уважать перестану.

Через несколько дней Кочкин получил пятерку. Всегда горделиво сдержанная, невозмутимая, физиономия Федора лишь чуть обмякла, когда, задевая карманами пиджака за углы парт, он торопливо возвращался на свое место. Сережа Скворцов был более откровенен: он возбужденно вертелся, гримасничал, несколько раз показал Федору торчком поднятый большой палец: «Во как ответил!» В ту минуту был доволен и я, но только в ту минуту…

Я заставил Скворцова радоваться удаче Кочкина, но этот же Скворцов совершенно равнодушен к тому, как будет отвечать Паша Аникин или Галя Субботина. Закон «один — за всех, все за — одного» для моих учеников не существует. Как и прежде, я вынужден постоянно твердить: выполняй сам домашние задания, отвечай сам за себя, не давай заглядывать в свою тетрадку, прикрывай ее рукой от соседа — всюду сам, и только сам! Иначе и невозможно, разреши действовать сообща — начнутся списывания, подсказки, пышным цветом расцветут в классе трутни.

Если б мои ученики, как колонисты Макаренко, совместно жили, совместно работали, сообща добывали себе хлеб насущный, то не стоило бы и волноваться, что они учатся в одиночку, чувство локтя они приобрели бы вне стен класса. Но наши школьники живут каждый в своей семье, единственное, что их объединяет, — учеба. А вся учеба построена на одном — заботиться о самом себе! Неужели тут ничем не поможешь, неужели нельзя найти выход?..

Вот уж воистину как в сказке о многоголовом змее: срубишь одну голову, вырастет другая… Будет ли конец, придет ли время, когда с легким сердцем сможешь сказать себе: сделано все, что хотел, добился того, чего добивался?

Вряд ли. Чем дальше в лес, тем больше дров.

Я часто навещал больную Аню Ващенкову.

Каждый раз меня встречала Валентина Павловна, энергично пожимала руку, ждала, глядя снизу вверх, пока я снимал пальто, потом, двигаясь своей решительной мелкой походкой — голова откинута чуть назад, грудь вперед, — вела в комнату дочери. Я присаживался возле постели и говорил обо всем, что придет в голову… По ночам в школьный садик повадился бродить заяц, каждое утро видят его следы на сугробах. Наш завхоз Афанасий Кузьмич сторожит с ружьем у открытой форточки… Первый человек, который увидел микробов в микроскоп, был не ученый, а купец — торговал мануфактурой… Нет, в простой микроскоп ни молекулу, ни атом нельзя разглядеть… Да, людям известно, сколько весит самый легчайший атом и сколько весит вся Земля…

Аня перестала чуждаться. Услышав из-за стены мой голос, приподняв голову с подушки, она ждала меня, серые глаза выжидательно глядели с бледного узкого лица, худенькая рука лежала уже поверх одеяла, готовая протянуться ко мне. На свою мать она походила только глазами, во всем остальном — лицом, несколько нескладной, долговязой фигурой — на отца.

Я познакомился с ее отцом. До сих пор первого секретаря райкома партии Петра Петровича Ващенкова я видел только на партконференциях, расширенных семинарах лекторов и случайно на улице. Высокий, чуть сутуловатый, медлительный в движениях, лицо с крупным, несколько мясистым носом постоянно сохраняет добродушно-хитроватое выражение. Про него говорили: «не занозист», «можно ладить», «редко повышает голос», «мастер припечь насмешливым словечком».

Покашливая в кулак, ощупывая меня оживленными, глубоко запавшими глазами, он входил в комнату, каждый раз весело удивлялся:

— Эге! У нас гость. Здравствуйте, Андрей Васильевич!

Он присаживался со мной у кровати и с не меньшим, чем дочь, интересом и удовольствием слушал разговор, иногда возражал: