А из окна слышатся голоса, подвывание стартера, сердитая шоферская ругань. Она стояла и смотрела…

Разгромленная комната, пустые книжные полки, пятна невыгоревших обоев, обшитые мешковинами тюки, рваные газеты на полу, она, неподвижно застывшая у окна. И все-таки я не могу верить, что конец. Я в глубине души продолжаю надеяться на чудо.

Картина в раме со стуком упала на пол.

Валя обернулась. Все! Чудо не случится! Мне передалось ее выражение: на лбу, на щеках судорожно натянулась кожа, собственное лицо стало непослушным, чужим.

Она не двигалась от окна, на ее помертвело застывшем лице с напряженно опущенными углами рта широко открыты с сухим, горячим блеском глаза.

Она первая пошевелилась, старательно обходя картину, валявшуюся на полу, двинулась ко мне. На полпути опустилась на ящик, сжала кулаками виски…

Я глядел сверху на ее опущенную голову, выбившиеся из пучка волосы, прижатые к вискам стиснутые кулаки и молчал. Я мог лишь тупо осознавать: она плачет, ничем не могу ей помочь, не могу вместе с ней плакать.

А из раскрытого окна долетал подвывающий звук стартера. Никаких мыслей в голове, кроме самых простеньких, ненужных, отмечающих события: плачет Валя, одна из машин во дворе не заводится.

Звук стартера смолк, снова донеслась сердитая ругань.

Она отняла от головы руки, поправила сбившуюся юбку на коленях, глядя в пол, глухо, запинаясь, произнесла:

— Андрюша… Ты бы воевал на моем месте?.. Ты бы защищал себя, скажи?..

И эти виноватые, запинающиеся слова вывели меня из оцепенения. Она не уверена в своей правоте, она ждет ответа. На минуту появилось волчье желание: а что, если потребовать от нее — перемени решение, не уезжай, останься? Что, если заставить ее защищать свое право на счастье? Свое и мое! Такого случал больше не представится!

А Ващенков?.. Он послал меня сюда, а сам ходит сейчас под окнами. Беспомощный в эту минуту человек — убрать его с дороги? А Валя?.. Я перед ней хочу быть всегда и во всем чистым. Хочу, чтоб она мной гордилась. Она, возможно, даже согласится сейчас: убита, в смятении, любит! Сейчас согласится, но пройдет время — оглянется, вспомнит, что без жалости переехали человека, начнутся угрызения… Что может быть гаже счастья, устроенного на чужой беде?

Я молчал. Валя подняла голову — просительные, влажно блестящие глаза, обмякшее после слез лицо.

— Так надо, Андрюша, — сказала она тихо, и по интонации нельзя было понять, оправдывается она или спрашивает, ожидая моей поддержки.

И я молчал.

— Пиши мне…

— Писать? А может, не надо?.. Зачем напоминать, зачем травить друг друга?..

— Андрюша, милый! Ты последнее у меня отнимаешь!

— Уже все отнято…

Лицо ее передернулось, губы задрожали.

— Как ты не понимаешь?! Как ты не догадываешься?!

В это время громко застучали по лестнице шаги, мужской голос басовито спросил:

— Можно?

Несколько человек — шофер и комхозовские рабочие, — переминаясь, нерешительно поглядывая на нас, вошли в комнату.

— Извиняемся. Вещички остальные забрать…

Валя встала с ящика.

Стук, шум передвигаемых на полу тюков, голоса: „Подхватывай с того конца!.. Придержи!.. Правей, правей!..“ Нас оттеснили в угол. Валя безучастно следила, как проталкивают в дверь объемные тюки.

Вытолкнули последний ящик. В комнате стало просторно, вызывающе голо, сильней били в глаза невыгоревшие пятна обоев на стенах, захламленность пола.

Шум голосов, скрип, стук раздавались уже на лестнице.

Валя нервно передернула плечами:

— Закрой дверь.

Я плотно прикрыл дверь в прихожую, вернулся к ней.

— Валя, — заговорил я, — раз уж ничего нельзя сделать, раз уж так вышло… Надо отрубать. Каждое письмо и для тебя и для меня — страдание. Валя!.. — Я старался заглянуть в ее опущенное лицо. — Родная, милая, что нам еще делать, что делать? Решили так… Что ж… Как нелепо!..

В дверь раздался стук.

— О господи! — Валя мученически сморщилась.

Вошел Ващенков, уставился в пол, произнес:

— Прошу простить. На станции могут быть осложнения с вещами. Валя, я сейчас уеду… распоряжусь там… Через два часа за тобой подадут легковую…

— Нет! — резко перебила Валя. — Поеду с тобой. Через пять минут я спущусь вниз.

Ващенков, глядя под ноги, помялся, хотел, видно, что-то сказать, но не сказал, повернулся.

И едва дверь за ним прикрылась, Валя бросилась ко мне, схватила руками за плечи, совсем рядом заблестели ее глаза.

— Андрюша! Мне нужно знать, что ты помнишь обо мне, ты думаешь, хочу даже, чтоб ты любил! Хочу! Все может случиться! Сейчас ничего не могу, а потом… Вдруг да повернется, вдруг да он поймет?.. Я надеюсь! На невозможное надеюсь! Других надежд нет… Не отнимай этого!

В эту минуту я услышал за прикрытыми дверями на лестнице медленные и тяжелые шаги. Ващенков, должно быть, задержался в прихожей, слышал слова Вали.

Я обнял Валю, она до боли стиснула мне шею. Ее щека была мокрой и горячей.

Ветер ворвался в окно, прошелестел газетой на полу, во дворе вдруг взревел мотор, взревел и, словно испугавшись, заглох. И в комнате и во дворе наступила тишина. Валя разжала руки.

— Мне пора…

Она, избегая встретиться со мной. взглядом, стала приводить себя в порядок. Последний раз я наблюдал за ней. Родные, знакомые мне руки, ширококостные в запястье и узкие, хрупкие в кистях, наклон шеи, волосы, которые она поправляла сейчас, — все, все знакомо и дорого! Неужели в последний раз?..

Медленно, бок о бок, касаясь локтями, мы спускались ступенька за ступенькой по лестнице.

А во дворе в это время происходило что-то необыкновенное. Уже нагруженная, увязанная, укрытая брезентом машина снова разгружалась. Вокруг нее, сутулясь больше обычного, ходил Ващенков. Часть вещей была снята с кузова и лежала на траве.

Валя остановилась, ухватилась за мой локоть.

Ващенков, высокий, сгорбленный, с устало качающимися у колен тяжелыми руками, медленно подошел к нам. Глядя прямо в лицо Вале, негромко, чтоб только мы одни слышали, но твердо произнес:

— Валя, ты остаешься. Я так хочу.

Валя прижималась к моему локтю. Возле машины возились шоферы, кидали на нас пытливые взгляды, с улицы наблюдали любопытные.

— Тут я вещи снял… Там и мое… — Запавшими глазами он угрюмо и спокойно глядел на Валю.

— Что это? — слабо спросила она.

— Валя, я все знаю. У нас уже ничего быть не может. Будешь ждать разрыва. Иди домой. Иди… — Ващенков повернулся ко мне: — Андрей Васильевич, с вами я хотел бы поговорить наедине. Идемте!

Я отстранил от себя Валю.

— Вертухов! — крикнул Ващенков одному из шоферов. — Увязывай оставшиеся вещи — и на станцию. Приеду к поезду.

Ващенков медлительным, тяжелым шагом направился со двора. Я, глядя в сутуловатую, с выступающими лопатками спину, шел послушно за ним.

В нашей чайной, кроме общего зала с буфетной стойкой, двумя рядами столов, неизменными фикусами в деревянных кадушках, была еще маленькая комнатка с одним столом — на всякий случай, для особых гостей.

В эту комнату и привел меня Ващенков. Сразу же, поскрипывая протезом, появился сам Трофим Коптелов, бывший разведчик, вернувшийся с фронта без ноги и с набором орденов, теперь заведующий чайной.

— Петр Петрович…

— Организуй нам чего-нибудь, — попросил Ващенков, — только побыстрей.

Взгляд Трофима Коптелова стал проникновенно пытливым. Он неуверенно помялся, но уточнять просьбу не решился, молча повернулся и скрылся за дверью.

Ващенков сидел, облокотившись на стол, подперев голову руками, молчал. Я глядел на его большой, покрытый морщинами лоб, крупный мясистый нос, опущенные веки. Этот человек ничего не сделал мне плохого. Почему людям так скупо отпускается счастье? Почему непременно приходится переезжать чью-то судьбу?

Девушка-официантка принесла накрытый салфеткой поднос, и на столе появились стаканы, пол-литра водки, сыр, холодное мясо. Загадочное „чего-нибудь“ прозорливый Трофим Коптелов понял по-своему.