Кучин снова крепко стиснул мою руку своей жесткой ладонью:

— Я бы на твоем месте не лез на рога Хрустову.

Клешнев куда-то собирался уходить из редакции, я его застал в пальто и шапке. Валентина Павловна сидела за своим столом, читала готовые газетные полосы. Она подняла на меня глаза, одобрительно кивнула головой, сообщая этим, что все знает, слышала телефонный разговор Клешнева с мужем. Во время нашей короткой беседы с редактором она не вставила ни слова, но по напряженной позе, по медлительным движениям рук, осторожно, без шума перекладывавших бумаги, я чувствовал — внимательно ловит каждое слово.

Прямо в пальто Клешнев уселся за свой стол и снова долго-долго с примерным усердием перечитывал мою рукопись.

— Начало не совсем… — заявил он наконец. — Что это за начало? «На одном из педагогических советов заведующая роно товарищ Коковина с возмущением…» Какое же это начало? И это: «Не позволим!» Сухо как-то, товарищ Бирюков, узко. Надо бы пошире охватить. Сказать, например, о достижениях… А вы сразу: «Не позволим!»

— Нет уж, оставьте, как есть.

— Ваша воля. Имейте в виду, статья если и будет печататься, то в дискуссионном порядке.

— Согласен. Когда напечатаете?

— Я, собственно, ваших взглядов не разделяю…

— Не сомневаюсь в этом. Мне нужно знать, когда вы ее напечатаете?

— Не горит.

— Нет, горит. Меня сегодня освободили от работы, грубо выражаясь, выкинули из школы. Как видите, у меня горит почва под ногами.

— Статьей себя хотите спасти?

— Себя спасти мог и без статьи, а вот свои убеждения, что правда, то правда, пытаюсь спасти с помощью вашей газеты.

— М-да… Я еще посоветуюсь. Во всяком случае, на ближайшие два номера вам нечего рассчитывать — заняты.

— Я вам покоя не дам. Пока не увижу статью напечатанной, буду стучаться во все двери.

Клешнев ничего не ответил, покорно вздохнул, спрятал статью в стол.

Был вечер. На пухлых сугробах лежал желтый свет, падавший из окон. Я вдруг почувствовал голод: с утра ничего не ел, забыл пообедать. Ну и денек! Утром — школа, все, казалось, должно идти налаженным порядком, и вдруг этот размеренный порядок лопнул, завертелись события. Кажется, сегодняшнее утро, когда я привычной дорогой от крыльца дома направился в школу, было где-то в прошлом году.

Почти у самого дома я столкнулся с Топей — шерстяной полушалок наброшен на голову, свешивается поверх пальто, дышит прерывисто, увидела, бросилась ко мне:

— Ты!.. Полдня ищу! Где пропадал?.. Знаешь, что случилось?

— Что? — спросил я спокойно, ожидая от нее упреков за размолвку со Степаном Артемовичем.

— Наташка-то…

— Наташка?! Что с ней?.. — испугался я.

День, который был для меня переполнен событиями, для всех других шел своим чередом: продолжались в школе уроки; как всегда, учителя, окончив работу, разошлись по домам; как всегда, в строго определенный час вышел Степан Артемович из школы домой по обычному маршруту мимо моста.

Но прежде я должен поподробнее остановиться на одном человеке, самом близком, самом дорогом для меня из всех людей на свете, который жил в стороне от моих дел. Я хочу рассказать о моей дочери.

Наташке шел шестой год. Каждое утро я просыпался оттого, что чувствовал на себе ее изучающий, доверчивый, немигающий взгляд.

— Папа, а почему, когда ты спишь, у тебя лоб сердитый?

Если у меня не было по расписанию первых уроков, не нужно было торопиться в школу, Наташка залезала ко мне под одеяло. Мои неуклюжие громадные руки обнимали ее узкие, хрупкие плечики. Между нами начинался разговор, состоящий из тысячи «почему».

— А почему чайка называется чайкой? Она же не пьет чай.

— А почему «свинец» такое нехорошее слово?.. Ну, какое же оно хорошее? Мама говорит «свинья» — нехорошее слово. А свинец от свиньи получился, правда?

— А почему у нас не живут верблюды?

— А почему они горбатые?

— А почему?..

И так без конца, пока не приходило время мне собираться в школу.

Как-то я возвращался домой. Наташка играла с младшим поколением Акиндина Акиндиновича. Я прошел мимо мелюзги, громадный, сильный, воистину величавый Гулливер среди лилипутов. Раскрасневшаяся, с блестящими глазами, Наташка вдруг без всякой причины с горделивой запальчивостью воскликнула:

— Это мой папа! Мой!!

И столько силы, столько любви было в этом слове «мой», что остальные ребятишки с недоуменным восторгом, раскрыв рты, уставились на меня как на чудо. А я, в свою очередь, содрогнулся от счастья, что так любим, что мной без всякой причины так гордятся. И это был один из многих случаев, подобными подарками Наташка меня осыпала каждый день по нескольку раз.

Временами я исподтишка пристально разглядывал ее, сидящую за столом, кромсающую кусок бумаги непослушным карандашом. У нее легкие, податливо рассыпающиеся от близкого дыхания волосы. Они имеют рыжеватый оттенок — оттенок моих волос. У нее крутой, чуть выдающийся вперед лоб — мой лоб. Под скулами, в крыльях носа, в изгибе шеи — всюду я узнавал что-то свое. Мое было и в характере неумелых пальцев, в форме крошечных ногтей. Наташка мало походила на мать.

Необъяснимо! Ревниво всматриваешься, ищешь и находишь себя в другом человеке. Вот она сидит за столом, выводит каракули, старательно посапывает, помогает руке языком. Она живет уже не твоей жизнью, она сама по себе человеческое существо — она другое, не ты и в то же время ты. Какими способами природа твое передала другому? Это чудо больше всех чудес на свете, тайна сокровенней всех тайн, вряд ли до конца ее постигнет человеческий разум.

Я вырос, вошел в силу, начинаю уже стареть, придет время — сойду в могилу. Я исчезну… А это мое в рыжеватых волосах, чуть выступающем вперед лбу будет жить и после меня. Будет жить!..

Может быть, именно поэтому для меня совсем не безразлично, как после моей смерти станут жить люди, так как в их жизни будет и мое личное, хотя бы в виде этой подросшей Наташки. Все, что сейчас делаю, я делаю ради нее, ради таких вот будущих людей. Ради них я каждый день вижу солнце, страдаю от неудач, радуюсь победам. Мое сегодня было бы бессмысленно без тех веков, которые принадлежат моим потомкам!

Наташка играла обычно в компании детишек Акиндина Акиндиновича. Ей было запрещено уходить далеко от дома, запрещено бегать к реке, играть в больничном садике. Больница в представлении ревнительных мамаш всегда связана с прилипчивыми болезнями, а река даже зимой опасна. Под мостом из берегов били ключи, и в этих местах река замерзала только в очень сильные морозы. Нынешняя же зима была снежной, мягкой, с частыми ростепелями.

Но, несмотря на запреты, ребята играли возле больницы, бегали на реку. И в этот день Наташка вместе со всеми ушла к мосту.

Как случилось, что она упала в полынью, никто толком рассказать не мог. Толстая Александра Скундина, дом которой стоит на самом берегу, двор упирался в обрыв, увидела ее уже в воде. Александра несла месиво поросенку, выронила бадью и, бестолково замахав руками, закричала на все село, зовя добрых людей на помощь, забыв в эту минуту, что она и сама могла бы помочь.

Возле моста оказался только один человек. В своей высокой меховой шапке, в негнущемся зимнем пальто шествовал Степан Артемович.

Он быстро, не по-стариковски, сбежал вниз, подняв тяжелые полы пальто, не задумываясь пошел к ледяной закраине. Она подломилась, и Степан Артемович оказался в воде. К счастью, в этом месте у берега было не глубоко, но все-таки низкорослому Степану Артемовичу вода достилала выше колен. Он вытащил полумертвую от испуга Наташку и, мокрую, тяжелую, потащил на руках к ближайшему больничному зданию. Сестры и старый фельдшер Терентий Терентьевич быстро раздели девочку, растерли ей тело спиртом, завернули в несколько больничных одеял.

В хлопотах о Наташке все забыли о Степане Артемовиче. А он, старик, тоже выкупавшийся чуть ли не до пояса в ледяной воде, стоял в стороне и молчал, а когда убедился, что его помощь больше не нужна, тихонько вышел и отправился домой по ощутимому морозу, в мокрых валенках, в мокрых брюках, в намокшем пальто.