А в прошлом году после уборки урожая, по еще более непролазным дорогам, по осеннему дождю другие ли машины или те же самые увозили рожь в районный центр. Увозили, сдавали, хранили на складах, чтоб опять привезти обратно.

Для чего это? Какой тайный смысл в этих ожесточенных перевозках? Смысл — цифра в сводке. Важно, чтоб она была достаточно высока, чтоб била в нос начальству, чтоб потом не ругали за невыполнение плана. Семена так семена, греби их подчистую, не оставляй ни единой горсти, вывози все, что можно! Вывози, чтоб опять по бездорожью, с величайшим трудом, с потерями привезти обратно.

Стоят заляпанные грязью, утомленные машины, шоферы собираются гнать их в обратный путь порожняком. Их многотрудный груз лежит на берегу озера, скоро за этими мешками приедут лодки и баржа, развезут их по колхозным амбарам.

Можно ли оправдывать это?.. Да, найдутся такие, кто решительно, с возмущением примется возражать: упрощенчество! Дело обстоит куда сложнее! Была, мол, дождливая осень, собирали проросшее зерно, семена из такого зерна оказались недостаточно всхожими, ими нельзя сеять! Следовательно, пришлось увезти, на место их доставить вот эти — всхожие, выросшие при более благоприятных условиях.

Хорошо, пусть даже так. Хотя здесь каждый год, плох он или хорош, семена забираются подчистую, потом вновь привозятся. Но при любой осени в любом колхозе можно выделить специальные семенные участки, за которыми бы уход был лучше, с которых бы зерно убиралось быстрее, не запускалось бы под гноящие дожди глубокой осени. Даже, из общей массы поспевающих хлебов всегда можно выбрать быстрее созревающие участки, вовремя сажать их, сохранить семена. Это дешевле бы обходилось, чем возить мешки туда и обратно. Да и что толковать — семена есть семена, они должны быть у каждого, кто собирается вновь сеять, — истина первобытных земледельцев. Но нет, а цифра в сводке, а рапорт о выполнении плана? Для перестраховки лучше возить туда и обратно.

Сева Перченков, как истинный горожанин, сначала не обратил внимания на эти сброшенные в кучу мешки, а когда узнал, почему они здесь, рассказал историю уже с другим колоритом, происшедшую в другой обстановке, но все с теми же героями сегодняшнего дня, для которых росчерк пера на бумаге, означающий «выполнено», важнее народных средств, здравого смысла, государственных интересов.

Заканчивали строительство одного московского проектного института. Внутренность здания отделывалась с размахом. В обширном фойе был настлан мраморный пол. Но тут пришло сообщение: «Необходимо вести борьбу против излишеств в строительстве». Решение верное, оспаривать не приходится, людям больше нужны простые, благоустроенные квартиры, чем затейливые колонны, лепные карнизы и прочая дорогостоящая помпезность. А мраморный пол?.. Разве это не излишество? Разве это не улика против здравого решения? И на сверкающий мрамор выливаются бочки липкого гудрона, пышный мраморный пол покрывается скромным паркетом. Выполнено! Нет никаких излишеств!

Сколько таких ретивых исполнителей, добропорядочных расхитителей народного добра, этих новейших создателей потемкинских деревень, этих распорядителей, сменивших человеческую голову на пустопорожний органчик, безотказно произносящий «есть», «выполнено»! — сколько их еще сидит в нашей жизни и как дорого обходится их деятельность государству! В уголовный кодекс стоило бы внести статью, наравне с воровством и жульничеством наказывающую за бездумное исполнительство, за перестраховку.

Эти же машины повезли нас по той самой дороге, по которой они доставляли мешки ржи.

Шоферы, молодые ребята, «заправились на дорожку». Сельский шофер — вольный казак в дороге. Его непосредственное начальство далеко, а на глухих проселках так же трудно встретить автоинспектора, как, скажем, крокодила в водах Онеги. Однажды я спросил такого шофера, имеет ли он при себе удостоверение водителя. «Зачем? — удивился тот. — Трепать-то в кармане? Лежит дома в сундучке, третий год не достаю». Не считая собственных ног, попутные машины здесь единственное средство передвижения, каждый шофер «левачество» считает законным доходом. Случайные деньги, полная самостоятельность и нелегкий труд — повытаскивай-ка каждые четверть часа из грязи тяжелую машину, — все это способствует тому, что шоферы ездят пьяными. «Заложить на дорожку» в порядке вещей.

Самого молодого из наших шоферов, Леньку, развезло в нагретой солнцем кабине. Все опасные места он проезжал, на удивление, спокойно, с точным расчетом, но зато на редких кусках ровной дороги его машина начинала «гулять», съезжала то направо, то налево в лес, круша на своем пути молодые березки. Время от времени то один, то другой грузовик прочно садился дифером. Ленька выползал из кабины, останавливался и, шатаясь, весело кричал на пассажиров:

— Эй, вы! Испугались со мной ехать! Кто храбрый, лезь ко мне в кабину! Привезу целенького, непопорченного!..

Его более трезвые товарищи раскапывали лопатами колеи, цепляли трос, и машина вытаскивала машину.

Кроме нас, в кузове сидела еще одна старушка, едущая в Казань через Архангельск.

— Зачем, бабушка, тебе в Архангельск заворачивать? Попадешь на Плесецкую — и прямо в Казань.

— Нет уж, я в Архангельск загляну.

Мы поняли, что старушка придерживается взглядов Пантелея Прокофьевича, объяснявшего Григорию Мелехову, что «прямо только сорока летает».

Машину кидало, и время от времени старушка, едущая в Казань через Архангельск, стремительно ныряла в противоположный угол кузова. Общими усилиями мы водворяли ее на прежнее место.

Нам нужно было слезть на половине дороги, и позднее мы узнали, что все три машины вместе с бабушкой, едущей в Казань, благополучно добрались до Конева, в том числе и машина развеселого Леньки, не желавшая идти по проложенной колее, все время строптиво сворачивавшая в лес.

Самая трудная часть пути. На карте этот кусок Онеги выглядит так же, как и всюду. Вдоль реки по самому берегу помечен проезжий тракт. Но тракта здесь нет, нет даже проселочной дороги, хотя бы частично доступной машинам. Пароходы тоже сюда не спускаются, так как выше перегородили Онегу известные в округе Бирючевские пороги. Тут можно рассчитывать только на два вида транспорта: на случайные лодки (что не всегда-то надежно) и на собственные ноги.

Ночуем в Наволоке, в рабочем поселке. Здесь большая лесоперевалочная база. Стоит высокий, похожий со стороны на большой московский трамплин кран — машина ценностью что-то около пятисот тысяч рублей. Как позднее узнали, из-за слабой структуры берегов этот кран стоял почти без всякой пользы. Грузятся платформы, идет строительство, высятся штабеля леса, в лабиринтах которых можно заблудиться. После сонных деревенек Кенозера нам приятно такое оживление. Видим афишу на заборе: «В рабочем клубе смотрите новый художественный фильм…» Ну, положим, фильм не такой уж новый, ему ни много, ни мало что-то около тридцати лет — «Конец Санкт-Петербурга»!

Нужен по крайней мере месяц, чтоб как-то познакомиться с жизнью этого поселка. У нас же нет времени…

Дождь, ветер, угрюмая река, усеянная бревнами плывущего леса, лодка, подталкиваемая вперед чихающим мотором, — мы двинемся дальше, вниз, и только у Онежской губы, у Белого моря закончится наш путь.

До сих пор берега Онеги имели обжитой вид: луга, поля, перемежающиеся перелесками, деревни все с теми же могучими избами… Теперь все это кончилось. Покатые берега вздыбились, стеснили реку, течение ее стало более напористым. Берега обросли сплошь лесами — нижние деревья упираются вершинами в корни верхних. Лес с обеих сторон, лес сзади, лес впереди, лес плывет рядом с нами, только мутная полоса неба свободна от леса. Суров и торжествен вид Онеги, не обузданной еще человеком. Здесь эта европейская река — родная сестра буйным сибирским рекам.

Изредка из леса по головокружительно крутому берегу спускается какой-то дощатый настил — две доски в ширину, по краям — борта. Это так называемый лоток, по нему спускают бревна в реку. Уложат на лоток бревно, толкнут, ома, царапая борта, мчится вниз, вперед тупым рылом и, словно брошенное из гигантской пращи, как лыжник с трамплина, взлетает в воздух и ухает в воду. Попади наша лодка под такое «изрыгнутое» лесом бревно — конец: от лодки — щепа, из всех нас — месиво.