— Гипноз?

— Вот, вот, этот самый… А Иван Александрович, голубчик мой, на этой войне был ранен и так-то, рассказывали, тяжело умирал, так-то мучился, бедный…

— Скажи, Иван Васильевич, как ты убил сорокового медведя? Ведь по поверью сороковой медведь самый страшный.

— Слыхал об этом. Пустое… Отговаривали меня — не бей сорокового, заломает. Сидел, помню, на лабазе, а медведица (она сороковая как раз и была) всю ночь вокруг ходила. Она потрескивает внизу, а я сижу слушаю, не поднимается рука. Рассветать уже начало, я и не вытерпел, прицелился — она с первого же выстрела башкой в землю ткнулась. Вот тебе и сороковой медведь…

Мне и раньше приходилось сталкиваться в деревнях с суевериями. Порой они ни больше, ни меньше, как красивые легенды, фантастические истории, щекочущие нервы слушателей в вечерние часы, когда землю обволакивает сумрак, когда обглоданный куст при дороге, мелкая заводь на знакомой речке, распахнутый зев мутно-белой во тьме печи посреди избы — все кажется непривычным, все таит в себе невысказанную тайну, из жизни просится в сказку. Но иной раз случается обратное: не жизнь переходит в сказку, а сказка влезает в обыденность, беспочвенная фантастика приобретает реальную силу.

В одной деревне мне показали женщину, не совсем старую, с суровым, неподвижным лицом, сердитыми запавшими глазами. Много лет тому назад, когда девушкой она выжидала еще себе жениха, был пущен слух, что она «не чиста», что у нее «дурной глаз», что если при ней воткнуть в стол, в угол дома, вообще в дерево нож, то она «не посмеет» уйти с того места, где стояла в эту минуту. И она не смогла найти себе жениха, всю жизнь прожила бобылкой, приучилась чуждаться людей. В конце концов ее затворничество в деревне, где все живут в тесном знакомстве, все друг с другом «шабры», наложило на нее печать таинственной обособленности, печать какой-то порочной исключительности. И кто знает, не заставило ли это несчастную женщину самое поверить в собственную сопричастность к сверхъестественным силам?

Шведский писатель Эрик Лундквист в своей книге «Дикари живут на Западе» рассказывает, что женщины папуаски из племени в восточной части Богелкопа не беременеют до тех пор, пока не выйдут замуж, не из воздержания, нет (у них и до замужества в обычае самое свободное общение мужчины с женщиной), а из своего рода самовнушения — невозможно забеременеть, пока не пройдешь через ритуал бракосочетания.

От случайных неудач, от страха перед необъяснимым, через самовнушение чего-то рокового Иван Васильевич, наверно, почувствовал себя каким-то обреченным, неудачливым, неполноценным охотником, для которого собственное ружье стало тяжелым, любой выстрел — заведомый промах. Не помогли добрые отцовские утешения, и только свояк Иван Александрович, сам, верно, наивно верящий в свое чародейство, заставил и охотника поверить в свою силу, в то, что все необъяснимое и роковое снято с его плеч. Иван Васильевич по-прежнему стал бить зверя, время от времени удивляя таких, как мы, случайных слушателей рассказами о «чудесном исцелении».

Мы ночевали на нарах в лесной избушке, протопленной Иваном Васильевичем. Потолок и верхние венцы стен были прокопчены, копоть лежала толстым слоем, нисколько не пачкала, даже блестела, казалось, бревна выкрашены добротной масляной краской.

Были на островах, где расположились деревеньки, маленькие северные полупустые деревеньки с заколоченными избами, с неизменными часовенками. Были на острове-кладбище, тихом деревенском погосте, упрятанном в сосновом лесу. Сюда, к еле заметной тропинке подъезжали лодки, без особых торжеств поднимался на плечи дощатый гроб, родственники смахивали скупые крестьянские слезы с обветренных лиц, провожали умершего в лежащее в стороне от жизни место. Печальней этого окруженного со всех сторон водой кладбища я не встречал…

В селе Ряпусове мы зашли поглядеть на курную избу. Курная, рудная, изба по-черному давно уже стала уникальнейшей редкостью. Колхозник из центральных областей России не поверит, что еще существуют избы без труб, избы, где дым из печи выходит прямо в комнату и стоит угарным, едким облаком под потолком. Одну такую избу вывезли не так давно из Каргопольского района в Ленинград для музея. Если не ошибаюсь, последнюю избу в Каргополье. Здесь же они сохранились потому, что раньше в этом селе жили кожевники. Они вывешивали под потолком сырые кожи, и дым, наводнявший избу, сушил их. Нетрудно представить, какая вонь стояла тогда в этих избах. Давно уже в Ряпусове не занимаются обработкой кож, а курные избы остались. Правда, этих изб всего две или три, в них почти никто не живет, стоят и ветшают первобытные избы как память о далеком прошлом лесных деревенек.

Я сказал: почти не живут в них. Одна из курных изб все же обитаема. В ней доживает свой век горбатый старичок Петр Иванович, по отзывам окружающих — добрая душа, в меру своих скромных сил хлебосол, любитель выпить.

Мы не застали его дома, он пропадал на озере. Обычная изба, и, как в лесной избушке Ивана Васильевича, потолок блестяще-черный от копоти, черны и бревна стен до низеньких окон, закопчена наполовину и сама печь. Эта печь, белая снизу, глянцевито-черная сверху, выглядит странно — кирпичный горб, ничем не соединенный с потолком, тяжелый двухцветный холм посреди горницы. Пристроить трубу нетрудно и, во всяком случае, недорого, но хозяин не хочет. Всю свою жизнь он прожил под мрачным, черным без просвета, черным, как только может быть черна темнота глухого подземелья, потолком, привык к нему, привык к едкому, заполняющему избу чаду, привык и хочет прожить остатки дней в этом угарном дыму, под угрюмым потолком. Трудно со стороны понять его, своего рода, равнодушие к жизни.

С Кенозером пора расставаться. Последний наш вечер, последний раз мы пьем чай из сладкой кенозерской воды. Здесь в колодезной и родниковой воде стирают белье, а для питья носят ведрами из озера.

Мы расплатились за все хлопоты с Иваном Васильевичем, и после этого на него нашло благодушно-сентиментальное настроение. Он не перестает повторять.

— Самое главное в жизни — это друзья. С друзьями нигде не пропадешь. Друзья везде выручат…

Есть слух, что завтра в Ряпусово придут машины. Нам надо непременно попасть на них. Если упустим случай, кто знает, когда еще появятся машины на берегах Кенозера, отделенного от всего света непролазным бездорожьем.

Три могучих трехосных грузовика прибыли из райцентра к берегу Кенозера. Даже им, способным продираться по самым разбитым дорогам, нелегко досталось это путешествие. Они двигались все время вместе — утопала в грязи одна машина, две другие на тросах вытаскивали ее. Метр за метром ползли они ощупью, километр за километром брался с отчаянными усилиями — на самой малой скорости по раскромсанным колеям, через овраги, через болота, с объездами по пахоте. Так, таща друг друга, они привезли к Кенозеру новую партию мешков ржи.

Сейчас мешки лежат на берегу. Драгоценный груз уже только потому, что его с таким трудом пришлось доставлять сюда. Многие из мешков лопнули, зерно ленивыми струйками стекает прямо на грязную, выбитую копытами коров и сапогами людей землю.

Что за мешки ржи? Быть может, на берегах Кенозера голод и геройские шоферы спасали людей от смерти? Нет, в любом магазине свободно продается хлеб, а в будничной жизни села Ряпусова, в облике редких прохожих, в беспечном смехе ребятишек, возящихся возле лодок, не ощущается трагедии. Просто пришла пора озимого сева, эти мешки ржи — семена для полей кенозерских колхозов.

Их возят уже не первый день. Не три, а десятки машин проделали тяжелый путь от райцентра к Кенозеру. Еще не все привезено, еще многим машинам придется продираться сюда по непролазной грязи.

Какой утомительный труд! Сколько изводится бензину! Как изнашиваются машины! А потери зерна при перевозках!.. Вот и сейчас из разорванных мешков лениво течет рожь на грязную землю.